Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

Приобретая путёвку в тесной, заполненной людьми комнате Литфонда, я не без грусти лишний раз убедился, что мы, увы, так и не приблизились к осуществлению на практике трёхсловного лозунга Великой французской революции: свобода, равенство и братство, и, особенно, средней его части — потому как равенством там и не пахло. Ощущение этого исходило для меня, в первую очередь, от манеры и образа действий главного человека по путёвкам и некоторым другим благам — полной светловолосой дамы средних лет, которая весьма точно отмеряла свои слова и улыбки, обращаясь с клиентами. По отношению ко мне она была безулыбчива, немногословна и категорична. Что, в общем, вовсе неплохо, но очень уж отличало меня в собственных глазах от остальных, и было немного обидно: зачем так подчёркивать, что я никакой не писатель? И, разумеется, такое отношение не обещало ровно никакой благоприятной перспективы в выборе этажа и размера комнаты, удалённости её от мест общего пользования и других немаловажных мелочей.

А между прочим, к вопросу о писательстве — к тому времени я был уже не совсем салАга: напереводил целый короб стихов из республик Северного Кавказа — вместе с Юлием Даниэлем и без него, которые выходили из печати вкупе с переводами других мастеров и подмастерьев этого дела или даже отдельными книжками. И мне уже подкидывали работу даже в таких, как бы сейчас выразились, элитных издательствах, как Гослит, «Иностранная литература», «Сов. писатель»… Не говоря об издательстве «Музыка», для которого я делал множество эквиритмичных переводов самых различных песен — главным образом, детских: английских, финских, мексиканских, индонезийских, югославских, австралийских, американских… (Почти весь глобус!) Даже кельтских! И даже (иногда) хоровых! А это, чтоб вы знали, очень трудно, потому что эквиритмика у меня не на высоте. Но в тяжёлых случаях мне помогала моя мама: не напрасно она, оказывается, окончила московскую консерваторию.

Однако я чуть не забыл упомянуть самое главное, о чём не знала и не могла знать модно одетая дама в Литфонде и все её сотрудницы: что в самое ближайшее время должна выйти из печати моя первая книга для детей! В ней тринадцать рассказов (в том числе и та самая «Шехерезада», сюжет которой мне подсказала Римма; и рассказ «Как мы собирались на юг», появившийся на свет благодаря хорошо подвешенному языку Саньки Даниэля; и два-три рассказа, которых мои читатели лишились бы, если бы несколько лет назад, когда мы летом жили в батумской гостинице, где я пытался их писать под дикие звуки музыки из соседнего дома, Римме не удалось бы усмирить озверевшего меломана, после чего наступила полная тишина, рассказы были дописаны и украсили мой первый сборник, названный мною «Как я ездил в командировку» и напечатанный теперь в издательстве «Детская литература» немыслимым тиражом в 150000 экземпляров. Украсило эту книжку и предисловие Андрея Сергеича Некрасова, в котором он писал, среди прочего, что «…наверно, у Юрия Хазанова хорошая память, и он до сих пор не забыл о том, как сам был мальчишкой…» А ещё там любезно написано, что «…каждый, кто возьмёт в руки эту книжку, непременно прочтёт до конца и хоть немножко узнает и себя в главном герое…» Андрей Сергеевич сообщил кое-что и об авторе книги: что «…в годы войны он был командиром автороты, прошёл (проехал) от Москвы до Вены… и сейчас немало ездит по всей стране и многое видит своими глазами…»

В конце своего предисловия А. Некрасов поздравляет автора с первой книгой и как бы от лица детских писателей говорит ему: «Нашего полку прибыло». (Чем значительно отличается от другого, куда более знаменитого и активного детского писателя Л. Кассиля, состоявшего, как впоследствии мой друг Семён Сулин, во всех мыслимых и немыслимых комиссиях и комитетах, кто, как мне сообщили мои доброхоты, сказал: «Только передайте этому Хазанову, чтобы не слишком рвался в Союз писателей». Однако, зря он так ограждал это девственное учреждение: и без него нашлись блюстители чистоты его рядов, и, если бы не добрые друзья и просто хорошие люди, не быть мне сейчас уже одним из старейших (и живых) обладателей «заветного» членского билета.)

Но вернёмся в тесное помещение Литфонда, сотрудницы которого и не подозревали о всех моих тогдашних и будущих заслугах, почему мне и пришлось глотать обиду и унижение, пока я, наконец, не стал всё же обладателем путёвки в Дом творчества «Голицыно» сроком на 24 дня, комната 5, этаж 2-й, стоимость 600 рублей. (В наши дни, при всём уважении ко мне как к ветерану по всем мыслимым и немыслимым статьям, за эту сумму тот же Литфонд может предложить путёвку только на один неполный день. А Дома в Голицыне уже давно не существует.)

2

Вагон электрички, набитый до отказа, постепенно пустел. Последние три-четыре остановки я сидел у окна, глядел на заснеженные косогоры, утыканные унылыми домами с непременной телеантенной, подпиравшей небесный свод своей поперечиной, на заборы, напоминавшие о неровных, испорченных зубах, на торчащие из снега трубы печного отопления. В этом ряду мелькали вдруг, подобно ярким карнавальным фигурам в толпе серых бушлатов, нарядные, недавно покрашенные домики с резными наличниками окон, ухоженными палисадниками, аккуратно сбитыми сараями — словом, со всеми доказательствами того, что сохранились ещё кое-где и кое у кого окаянные частнособственнические инстинкты. Недоизжитые бесповоротно…

Под нечленораздельный хрип вагонного микрофона я вышел со своим нехитрым багажом на перрон Голицына, перешёл по деревянному мосту железнодорожные пути и по ступенькам с металлической оторочкой спустился на небольшую площадь, откуда под прямым углом к рельсам уходила улица, носящая гордое название — Коммунистический проспект. На площади было несколько магазинчиков и торговых палаток, а над ними нависал серебристый раструб динамика с засунутым внутрь чем-то вроде кляпа, который нисколько не заглушал рулады последних известий и отрывков из оперетт, к которым никто никогда не прислушивался — ни те, кто стояли в очереди за огурцами или яйцами, когда их продавали, ни те, кто торопился домой или на работу, не говоря уж о тех, кто скидывался по рублю у винной палатки.

Павильон одежды я миновал, не заглянув в него, и совершенно напрасно, ибо стоявший там за прилавком небольшого роста носатый тип мог бы предложить некоторый ассортимент импортных товаров, которых днём с огнём не найти в городе. (Можете верить или не верить, но чёрно-красную рубашку из мягкого тёплого полотна, купленную там, я с неизбывной ностальгией ношу до сих пор. А также ботинки «совдАтские»: верх — советский, низ — датский. Да, были вещи в наше время!..)

Проходя мимо книжного магазинчика, я вспомнил вдруг, что направляюсь не куда-нибудь, а к настоящим писателям, инженерам (и техникам) человеческих душ, и что неплохо было бы узнать, что предлагают для чтения этим «душам» в подмосковном посёлке. Я зашёл в магазин. На прилавке лежали очерки и статьи. А также статьи и очерки. На полках — то же самое.

— А книги? — спросил я. — В другом магазине?

— В овощном, — пошутила продавщица. — Книга жалоб.

Она была хороша собой, и я не стал учить её правилам хорошего тона, а пошёл дальше: мне нужен был дом 26 по Коммунистическому проспекту.

Однако меня посетила горькая мысль: что, если и приходило к нам в прошлом «время-времечко, когда мужик не Блюхера и не Милорда глупого», а кого-то другого нёс с базара, то оно ушло, и вернётся ли — неизвестно. Но ещё одна мысль сменила предыдущую — отрадная: что на прилавке у красотки-продавщицы, и не только у неё, может появиться вскоре скромная такая книжечка одного начинающего автора, где на обложке (я видел в издательстве макет) будет нарисован мужчина в папахе и мальчик верхом на ослике…

Вот и дом 26. Вывеска над воротами: «ДОМ ТВОРЧЕСТВА». Прямо и откровенно, чтобы не было кривотолков, — пусть народ знает, где куются произведения, достойные эпохи, и где скромно живут и ещё скромнее питаются сами кузнецы.

Я толкнул зелёную калитку. С другого конца участка залаял крупный серый пёс на толстой цепи; женщина в белом переднике взбежала по лестнице деревянного коттеджа справа, нараспев прокричала с террасы: «Кушать, пожалуйста!» Слева стоял двухэтажный, тоже деревянный, дом с застеклённой верандой и пристроенной кухней.

В те далёкие годы, когда улица не называлась ещё ни «проспектом», ни «Коммунистическим», этот дом занимала семья напрочь забытого сейчас литератора, и позднее, когда он умер собственной смертью, благодарная и предусмотрительная вдова предложила властям устроить в доме нечто вроде пансиона, которым и взялась руководить. Теперь здесь жила постоянно сменяемая чёртова дюжина писателей, которых обслуживала обыкновенная дюжина сотрудников: поварихи, уборщицы, официантки, директор, бухгалтер, шофёр, сторожа, кладовщик… На примере этой малой ячейки общества наглядно видно, что чего-чего, а безработицы нам опасаться нечего даже в дни самого обвального кризиса: ведь ещё остаются вакантными должности младшей поварихи, старшей уборщицы, среднего сторожа, а также вице-директора, помзама кладовщика, и многие другие…