Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

Не знаю, как у вас, кто сейчас читает всё это, а у меня гелиевая паста стынет в ручке, которой переписываю тоскливые, аморфные словеса!..

Так что ещё сказать? Да, он лирик; да, незаурядный поэт; да, сделал, наверное, немало хорошего некоторым людям; да, преданный супруг… Но что мне основательно мешает, помимо наследственного скепсиса, согласиться со всем этим и встать чуть ли не в один ряд с его «фанатами», так это чрезмерная сцепка «имама» с властью, превосходившая все мыслимые для творческой личности пределы и включившая его в правящий элитный круг.

Мне скажут, быть может, что и Гёте был тем, кого следует назвать «царедворцем», и Моцарт ублаготворял своей музыкой царственных особ, и Ломоносов с Державиным были вполне благомыслящими персонами, но… Но, во-первых, когда это всё было, а во-вторых — живи я в те времена (даже за чертой оседлости), возможно, и к ним у меня нашлись бы свои претензии…

Но вам, наверное, не терпится узнать, чем закончился визит «имама» к Томиле? А ничем. Пришёл, посидел, поговорили. На меня он почти не глядел, а когда встречались взглядом, ни раздражения, ни, тем более, злости я не обнаруживал. Потом он пригласил нас в ресторан, мы дружно отказались — что вызвало лёгкое недовольство. Вскоре после этого он ушёл. Вот, собственно, и всё… Да, чуть не забыл! Помните мою неудачную шутку насчёт того, не придётся ли мне пробыть в номере Томилы до утра? Так вот, ушёл я под утро…

Доказательством того, что «имам» нисколько не обиделся, явилось и то, что по его «наводке» меня вскоре пригласили на встречу с одним из трёх братьев-композиторов Покрассов для обсуждения, не смогу ли я предложить какие-либо свои тексты для его песен. Сразу скажу: творческого содружества у нас не получилось — мой заряд патриотизма был, видимо, намного ниже покрассовского; однако музыку братьев (Даниила и Дмитрия) я знал с детства и даже временами не без удовольствия напевал самому себе: сперва написанную ими ещё в 1920-м году песню со словами «Мы красная кавалерия, и про нас…», а позднее более мелодичную «Утро красит нежным светом…», а также «Если завтра война…» (Совсем недавно я даже положил на мотив этой песни слова, прославляющие моего близкого друга, писателя Льва Дугина, и получилось:

   Если Дугин зовёт —Значит, снова в поход:Ожидает нас водка с закуской;Будем смачно остритьИ правительство крытьПо привычке заведомо русской.

Припев:

В целом мире,В квартире, в сортиреНас мочили и будут мочить,Но, пока есть виноИ у стопок есть дно,Не желаем мы в Бозе почить!..)

Покрасса, с которым я встретился в Махачкале на железнодорожных путях, звали Дмитрий. Второй брат, Даниил, к тому времени умер (своей смертью), а третий, самый старший, давно жил в Америке, где тоже писал музыку (и тоже неплохую) к кинофильмам. В частности, к картине «Три мушкетёра», в которой прославились три другие брата — американские актёры-эксцентрики Марксы.

Не могу не вспомнить байку, бытовавшую в давние времена, по поводу братьев Покрассов. Как-то Даниил и Дмитрий были приглашены с другими деятелями искусств в Кремль, где присутствовал сам Сталин. И он, почти как Бог Саваоф, спросил у них, говоря: «А где третий брат ваш, Самуил?» На что один из Покрассов пролепетал: «Он в Америке, товарищ Сталин». «Знаю, — сказал великий вождь. — Он тоже пишет музыку. Например, к кинофильму „Три мушкетёра“». И довольно точно генералиссимус напел припев песенки: «ВАрэ, варэ, варэ… Помните?» «Но, товарищ Сталин! — воскликнул побледневший второй Покрасс. — Самуила увезли туда ребёнком ещё до революции!» На что верховный главнокомандующий критически заметил: «Лучше бы вас туда увезли». И ласково, как только умел он один, улыбнулся…

Покрасс, к которому я заявился по рекомендации «имама», приехал тогда в Махачкалу по каким-то музыкальным делам и жил не в гостинице, а в вагоне, стоявшем на запасных путях, — наверное, потому, что в то время работал для ансамбля министерства путей сообщения. Вагон был не обычный, а специально приспособленный под жильё: внутри отделан деревом, перегородки убраны, и украшали его стильная мебель и такая же молодая блондинка. Контрастом к этому царству красоты и благолепия был, пожалуй, только сам главный постоялец — маленький, невзрачный, с каким-то остроугольным животиком. Впрочем, я великодушно простил ему непривлекательность за несколько действительно отличных мелодий, которые он сочинил. Но блондинка, судя по всему, не прощала: так вызывающе грубо позволяла себе разговаривать с ним даже при посторонних. Он же ни разу не оборвал её и не выгнал из купе…

Глядя на него, я вспомнил ещё одну байку о Покрассах — вернее, просто хохму: будто бы их друг, записной остряк и автор хороших песенных текстов Болотин, сказал: «Человек, как известно, произошёл от обезьяны, а Покрассы ещё не произошли…» Стоит заметить, что они на него даже не обиделись, что говорит об их разуме и настоящих дружеских чувствах…

Ещё один визит до возвращения в Москву из Дагестана мы нанесли уже втроём — Андрей Сергеич, Томила и я. Только не к известным или к сильным мира сего — не в трёхэтажный «дворец», красующийся посреди городского двора, и не в обустроенный ж.-д. вагон, а в самое настоящее горное селение под названием Верхние Казанищи, к старому школьному учителю, пишущему стихи и пожелавшему увидеть московских гостей. Однако, ни задушевной беседы, ни даже простого застольного разговора у нас, к сожалению, не получилось: старик почти не говорил по-русски, а толмача при нас не было. Зато запомнилась его ласковая улыбка (не такая, как у Сталина), и как сердечно он потчевал нас скромными домашними блюдами. Не знаю, как мои спутники, я там отдыхал (хотя в те годы особой усталости не чувствовал).

Ещё запомнил я изумительный горный ландшафт — высокие горы, глубокие каньоны, дрожащие, словно рвущиеся из-под ног висячие мосты над ними… И страшноватое, в своей контрастной определённости, учреждение на одном из горных склонов под названием «Дом для инвалидов войны». Когда мы проходили мимо, от стоящей у ворот группы людей отделился один и не совсем уверенно направился к нам. Он был сравнительно молод, с пустыми глазницами, но безошибочно определил наше местонахождение и, приблизившись, произнёс три слова, которые, некоторое время следуя за нами, беспрерывно повторял:

— Возьмите меня отсюда… Возьмите меня отсюда… Возьмите…

ГЛАВА 11. «Дом созидания». Литературный фонд и литературный фон. «Звердом» в Голицыне. Действующие лица (в основном, почтенного возраста) и действующие морды (потому что собаки и кошки). День пожилых женщин. Вторжение Генитальева. Немного о женщине отнюдь не пожилой. Моя первая книга. Переезд на новую квартиру по адресу — улица Черняховского, 4-А. Поездка в город Омск. Петька и его родители. «Провокейшн» и «Цепная реакция». Приглашение на донос…

1

ЧтО можно подумать, если прочитать на дверях или воротах вывеску «Дом творчества»? ЧтО там делают, в этом Доме? Творят, то есть созидают? И, значит, люди, находящиеся там, — творцы? Созидатели? Но чего? Если, скажем, мебели, посуды, одежды, игрушек — то они мастера: столяры, краснодеревцы, гончары, портные. Или — слесари, электрики, инженеры, техники — в общем, тоже мастера. А если они рисуют, пишут, высекают, лепят — то, наверное, художники, писатели, скульпторы… Однако, назовите вот так, прямо, кого-либо из них творцом, созидателем — чего доброго, по физиономии схлопочете: решат, что в насмешку. Или что русский язык плохо знаете — понаехали тут всякие…

А, между тем, с этой вывеской всё предельно просто: под ней самый обычный дом отдыха со всеми его характерными признаками, как-то: неисправное водоснабжение и канализация, плохое отопление, туалет в самом конце длинного коридора, далеко не лучшее питание… Но зато: недорого и, что самое главное, — в комнате, пускай совсем маленькой или той, что побольше, выходящей на шумный фасад или на сравнительно тихий хозяйственный двор, ты совершенно один. Никаких соседей по комнате — молчаливых, болтливых, сопящих, храпящих. Один, как перст!

Вот в этот самый «Дом Созидания», а иначе — «Творчества» (название до сих пор поражает меня своей безвкусицей) мне предстояло впервые поехать той зимой по путёвке, купленной в Литературном фонде Союза писателей. Хотя я пока ещё никакой не писатель, а всего лишь член профсоюза при каком-то группкоме — это чтобы не числиться тунеядцем и чтобы меня не отправили за сто первый километр от Москвы.

Приобретая путёвку в тесной, заполненной людьми комнате Литфонда, я не без грусти лишний раз убедился, что мы, увы, так и не приблизились к осуществлению на практике трёхсловного лозунга Великой французской революции: свобода, равенство и братство, и, особенно, средней его части — потому как равенством там и не пахло. Ощущение этого исходило для меня, в первую очередь, от манеры и образа действий главного человека по путёвкам и некоторым другим благам — полной светловолосой дамы средних лет, которая весьма точно отмеряла свои слова и улыбки, обращаясь с клиентами. По отношению ко мне она была безулыбчива, немногословна и категорична. Что, в общем, вовсе неплохо, но очень уж отличало меня в собственных глазах от остальных, и было немного обидно: зачем так подчёркивать, что я никакой не писатель? И, разумеется, такое отношение не обещало ровно никакой благоприятной перспективы в выборе этажа и размера комнаты, удалённости её от мест общего пользования и других немаловажных мелочей.