Блиц-концерт в Челси - Фавьелл Фрэнсис
Страшная, болезненная пустота и острое чувство беспомощности охватили меня, когда, стоя посреди разоренной улицы, я обводила взглядом скорбные руины – все, что осталось от нашей маленькой дружной общины. Весь этот кошмар казался таким глупым и таким бессмысленным. Однажды я услышала слова маленького мальчика, которые он произнес, шагая вместе с матерью мимо Шоуфилд-стрит – после страшной бомбежки осенью минувшего года там до сих пор никто не жил, – малыш спросил: «Мама, кто это сделал?» Женщина ответила, что это сделали немецкие летчики. «Ты не позволяешь мне портить вещи и наказываешь, если я что-то ломаю. Но когда я вырасту, смогу разрушать дома».
Я все еще слышала смеющийся голос Сесила в телефонной трубке, когда убеждала их спуститься к нам: «Обязательно придем, как только пол провалится – сразу будем у вас». И тут в развалинах громко и настойчиво зазвонил телефон. Казалось невероятным, что аппарат уцелел и связь по-прежнему работает, но добраться до него было невозможно. Вероятно, звонила моя сестра – как обычно, узнать, всё ли у нас в порядке.
Я смотрела на спасателей, продолжавших разбирать завалы, а затем повернула голову и увидела беженцев. Катрин и остальные бельгийцы, сбившись плотной стайкой, в ужасе взирали на груды кирпича и бетона, возвышавшиеся там, где раньше стоял мой дом. Дом, куда они всегда могли прийти со своими жалобами и горестями. Молчаливые, с заплаканными глазами, они окружили меня, потрясенные и раздавленные размахом катастрофы. Великан, человек угрюмый и грубый, раскинул свои огромные ручищи и заключил меня в объятия. По его щекам катились слезы. Я подумала – как странно, он может плакать, мне тоже очень хотелось заплакать и найти облегчение в слезах, но мои глаза оставались сухими, только горло болезненно сжималось и саднило. Почему мы, британцы, не позволяем себе открыто демонстрировать чувства, что бы ни случилось, мы вечно ходим с непроницаемыми лицами, тогда как эти люди могут свободно плакать или смеяться, не стесняясь своих эмоций?
Катрин стояла бледная, плотно сжав губы. Она тоже не плакала, но тоска в ее глазах говорила сама за себя. «Куда вы пойдете, marraine? Что теперь с вами будет?» – беженцы возбужденно заговорили все разом и окружили нас с миссис Фрит. Мы рассказали им о гибели Кэтлин, Энн, Сесила и Ларри, которых все они прекрасно знали. Я сказала, что у нас есть дом на Тайт-стрит, договор с агентством почти подписан, мы переедем туда. Беженцы примолкли и стали переглядываться.
– Здание сильно повреждено, – наконец сказала Катрин. – В нем нельзя жить. Но у нас в доме есть свободная комната, – поспешно добавила она. – Почему бы вам не переехать к нам?
Я сказала, что побуду несколько дней у родственников, отдохну, так как из-за стресса может возникнуть угроза жизни ребенка, а потом мы снова увидимся. Если им что-то понадобится, они могут обращаться к Сюзанне. Безмолвные страдания Катрин разрывали мне сердце. Я обняла ее и сказала, что постараюсь найти дом, куда она могла бы приходить вместе с Франческой. Когда мы прощались, молодая женщина смотрела на меня глазами, полными отчаяния. Я тоже с грустью покидала стоящую посреди улицы стайку моих подопечных, чувствуя себя персонажем из детской песенки про старушку, которая жила в дырявом башмаке и не знала, что ей делать с кучей своих детишек.
Однако бабушка с Парадиз-Уок была настроена не столь меланхолически. Я распрощалась с беженцами и собралась уходить, но, повернувшись, наткнулась на соседку. Бабушка стояла, уперев руки в бока, и критическим взглядом окидывала гору хлама, в которую превратился мой дом.
– Все остались под развалинами? – спросила она.
Думая, что бабушка имеет в виду Кэтлин, Энн и Сесила, я кивнула, не в силах говорить.
– Ужасное невезение, – вздохнула старушка, – после стольких усилий.
– Каких усилий? – не поняла я.
– Да вот же походы к адвокатам, клятвы по поводу даты рождения. И всё впустую? Ты хорошо смотрела в этой куче, ничего не нашлось?
Только теперь до меня дошло: бабушка говорит о бумагах, которые должны были помочь им с мужем получить пенсию, – единственное, что ее интересовало.
В этот же день, несколько часов спустя, я отправилась в морг – опознать Кэтлин. Вид у нее был умиротворенный, она лежала, прижимая к груди котенка. Позже кому-то из медсестер придется поработать над изувеченным телом Энн – работа, которую мне часто приходилось выполнять, отдавая последний долг моим погибшим согражданам.
У нас не осталось одежды – ни у меня, ни у Ричарда, – купить мы тоже ничего не могли, поскольку продажа была лимитирована. Мэрия направила меня в бюро помощи пострадавшим от бомбежки. Там стояла длинная очередь усталых, растерянных людей, дожидавшихся, когда им выдадут купоны. Марджери Скотт была чрезвычайно любезна и дала мне сопроводительное письмо, в котором детально указала обстоятельства гибели моего имущества. Симпатичный служащий бюро окинул меня взглядом и сказал: «Полагаю, вам также нужны новые продуктовые книжки?» По всей видимости, Марджери не забыла указать в записке, что я беременна[95]. Он дал мне также купоны на одежду для будущего ребенка. На мне было надето грязное пальто из верблюжьей шерсти, голова повязана шарфом, чтобы скрыть слипшиеся волосы, а сквозь порванные чулки виднелись изрезанные стеклом ноги. Служащий снова поглядел на меня и добавил с очаровательной улыбкой: «Пожалуй, немного денег вам тоже не помешает, верно?» Он вложил мне в руку тридцать фунтов мелкими банкнотами. Никогда в жизни я не получала деньги просто так, не в качестве платы за работу. Вероятно, вид у меня был удивленный. «Все в порядке, – заверил служащий, – это не милостыня, сумму вычтут из вашей денежной компенсации за понесенный материальный ущерб».
На скамейке в углу сидела миниатюрная женщина. Свернувшись калачиком и обхватив себя руками, она покорно ждала своей очереди. Ее дом находился на Давхаус-стрит. Как и Чейн-Плейс, улица сильно пострадала, было много погибших и раненых. Внезапно женщина сорвалась, долго сдерживаемое горе выплеснулось наружу: «Его больше нет, его больше нет… Я одна, совсем одна, ни дома, ничего нет… Я никому не нужна. Почему я не умерла вместе с ним? Почему? Это жестоко… жестоко… жестоко!» Ее агония приводила в ужас.
В воздухе повисла гнетущая тишина: как правило, в официальных учреждениях к таким взрывам эмоций относятся крайне неодобрительно, словно сорвавшийся человек совершил нечто непристойное. А затем от толпы посетителей отделился священник: холеный, в добротной одежде, чистый и опрятный – никогда прежде я не видела его в Челси. Он приблизился к кричащей женщине и строгим голосом велел ей взять себя в руки и прекратить истерику: все случилось по воле Божьей, которую ей следует смиренно принять и благодарить Бога за собственное избавление от смерти. Женщина подняла полные отчаяния глаза и в изумлении уставилась на священника, словно он говорил на иностранном языке, а после разразилась неистовым воплем: «Бога? Какого Бога? Его нет, есть только Гитлер и дьявол!» Когда преподобный вновь начал елейным голосом увещевать несчастную женщину, я подошла к ней, села рядом и, обняв за плечи, принялась укачивать, как баюкают плачущего от боли ребенка. Постепенно бедняжка затихла, ее горячее негодование уступило место горьким рыданиям. «Она должна принять случившееся, а не отдаваться злобному возмущению, – заявил священник, обращаясь уже ко мне. – Принятие воли Божьей – часть христианской веры». Я смотрела на его белые пальцы, ухоженные ногти и вспоминала преподобного Эроусмита, который голыми руками лихорадочно растаскивал обломки бетонной стены, чтобы освободить оказавшегося под завалом семнадцатилетнего паренька. Или преподобного Ньюсома, который ночь за ночью спускался вместе со своими прихожанами в бомбоубежище, чтобы вместе с ними пережить очередной кошмар «Блица», или преподобного Садлера из церкви Всех Святых, который устроил у себя в кабинете наблюдательный пункт для волонтеров и самоотверженно пытался защитить старинное здание от огня. Его церковь теперь тоже лежала в руинах. Я думала о Кэтлин и Энн, чья жизнь оборвалась совсем недавно, о Пенти – беспомощная девочка осталась одна на всем белом свете. Я вспомнила Сесила и Ларри, которые приехали с другого конца света, чтобы помочь Британии в трудный час. Я вспомнила многих моих друзей – и промолчала. Мне казалось, тут не о чем говорить.
