Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
Владислав Опольчик, хотя его поставили в известность, что шляхта ему угрожает и готова посадить в тюрьму, хоть не было для него тайной и то, что иностранная одежда будет бросаться в глаза, вышел в немецком наряде, в шёлковой одежде, обшитой чёрными орлами, в плотных брюках и коротком плаще, подбитом горностаем. Головной убор наподобие тюрбана с запонкой был сделан также по иностранной моде.
Гордый князь делал это наперекор, чтобы показать, что не обращает внимания на толпу, которую давно научился презирать. Он занял в костёле не скромное место вместе с другими панами, но отдельное сидение рядом с епископом Николаем и Бодзантой, рядом с венгерскими послами. На него сразу начали указывать пальцем.
Ближе в первых рядах сидели краковяне с Яськом из Тенчина, среди которых мужская красота юного Спытка из Мелштына обращала все взгляды. Возможно, он был слишком красив и свеж для Краковского воеводы, но это должность умел носить как подобает.
На первый взгляд оба лагеря – Великопольши и Малопольши – неизмеримо отличались друг от друга.
Со стороны великополян, среди Наленчей с некоторой гордостью стоял Лепеха в своём старом кожухе, подвязанном белым полотенцем, который давно нельзя было назвать чистым. Вокруг него висели лоскуты.
С его лица говорила спесь старого отца этой земли, который ничего иностранного не выносит, хотя бы переливалось золотом.
За ним более или менее богато, но по-старомодному и без блеска и изысков, важно выступали великополяне, загорелая кожа, мускулистые руки, морщинистые лица. Много мечей на простых верёвках, но руки для них были сильные.
Отряд краковян имел сенаторское величие и костюмы. Тут к национальному костюму примешивались иностранные добавления. Кое-кто был в польской одежде, но ткани были восточные, итальянские, фламандские или французские.
Там больше были видны хорошие манеры и достаток. Спытек из Мелштына, привыкший появляться на дворе Елизаветы, светился от золота, шелков, цепочек и камней. Он имел княжескую внешность.
Добеслав из Курозвек также переливался от золота, но оно висело на нём без вкуса, потому что они недавно выросли и чересчур хотели порисоваться своим богатством.
На лицах великополян рисовалось нетерпение и горячка, краковяне сидели остывшие и на первый взгляд почти равнодушные. В толпе шляхты расходился гул голосов, сенаторские лавки молчали. На лице Бодзанты можно было прочитать тревогу и неуверенность. Бедный архиепископ думал, что пока не будет законного короля, из обеих лагерей будут нападать и опустошать его владения. А он очень боялся за себя и за духовенство.
Семко тоже был встревожен, но на его лице было мужественное выражение, в котором проблёскивало удивление, сдерживаемое силой.
Среди гомона епископ открыл заседание молитвой Святому Духу. За ним заговорил епископ Николай, прося ответа на посольство королевы. Великополянам было важно заговорить первыми и поставить Семко как кандидата на трон.
Свидва заговорил с той рыцарской горячностью не очень изысканного слова, которая простотой хватает за сердце.
– Эта наша многострадальная корона, все земли требуют быстрого решения и спасения. Они просят пощады. У нас был король, которого мы не знали, не видели, после него наступило кровавое безкоролевье, и нет ему конца. Кто хочет, пусть помогает, чтобы вернулся мир и порядок. Мы слишком долго ходим в капюшонах, запятнанных кровью. В наших сердцах нет ничего другого, и ничего другого не можем сказать, кроме того, что просим её величество королеву, чтобы дала нам принцессу, которую обещала. Её мужем должен быть Пяст, наш, польская кровь, ни кто иной как Семко Мазовецкий. Этот у нас родился, с нами жил, и будет любить нас, а для чужих собой не пожертвует. Пяста – королём! Семко – нашим государем!
К последним словам присоединился будто бы хор голосов, сначала более тихих, потом всё более оживлённых, более отчётливых и резких.
– Мы хотим Семко! Пусть нашим королём будет Семко!
Встал с места Ян из Тарнова, но его перекричали и он не мог говорить, а тут над толпой великополян с наполовину обнажённой рукой, загорелой, обросшей волосами, поднялся на лавку Наленч Лепеха, и по его кивку воцарилась тишина.
Глаза всех присутствующих обратились к нему.
– Издавна, – сказал он, – мы давали себе панов, и всегда рождённых у нас, для которых нам переводчик был не нужен. Кровь наших Пястов всё-таки не вся впиталась в могилы. На что нам искать чужих, когда у нас есть свой родной? Он молод, научится править, будет сильным, станет мудрым. Народ целым отрядом к нему прильнёт. Сам Бог нам на него указывает, нет другого голоса, кроме как за Пяста!
Начали вновь выкрикивать имя Семко, и так упорно и грозно, что из краковских панов никто не смел возражать.
Все сидели, молча глядя друг на друга, только Ясько из Тенчина гладил бороду и, казалось, ждал, чтобы умы успокоились и шум прекратился. Добеслав из Курозвек и он о чём-то шептали друг другу.
Не очень обращали внимание на то, что Владислав Опольчик, который сидел рядом с венгерскими послами, бледнел, ёрзал, вздрагивал, давал знаки руками. Хотел говорить, не разрешали; гордый пан всё сильнее возмущался, сердился, бросая взгляды на эту толпу людей, так жалко выглядящих и командующих с такой наглостью и пренебрежением.
Наконец этот панский гнев вырос до той степени, что, вскочив с сидения, он вытянул великополянам кулак.
Ему сперва отвечал насмешливый голос, будто бы подавленный смехом, потом начало затихать. Пробудилось любопытство. Что он скажет? Чего он хочет?
Князь, который на другом языке, кроме немецкого, говорить не умел, громко, крикливо что-то сказал, но никто его не понял. Только из движений и физиономии можно было заключить, что он протестовал.
Кто-то из стоявших ближе вызвался перевести, что князь не разрешает этот выбор и голосует против него.
Чуть только это услышали, как поднялась сильная буря. – А он тут по какому праву говорит? Он голоса тут не имеет. Этот предатель, немец! Заключить его в темницу и судить! Прочь его в тюрьму!
Не достаточно было этого возгласа; со стороны великополян толпа сделала движение, словно хотела совершить то, что намеревалась. Князь стоял гордый, совсем не напуганный, чуть ли не бросал вызов. Его лицо покрылось пурпуром гнева и выражением презрения.
Вероятно, дошло бы до какого-нибудь насилия, если бы испуганный этим оборотом епископ Бодзанта, подняв обе руки вверх, не начал во имя Господа призывать к миру, повелевая молчать.
– Ты хочешь поставить над нами великорядцев, – кричал Лепеха, помахивая князю рукой, – думаешь, что в нашей мутной воде поймаешь себе рыбу! Но ты не Пяст, не наш! Ты немец! Иди править
