Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
Но я не хочу обсуждать вопрос о преимуществах и неудобствах, связанных с королевским саном. Я хотел только сказать, что мы отлично поужинаем в Париже или в Плесси-ле-Тур, и король велит нацедить нам вина из лучших своих бочек. Потому что, имейте в виду, такое посольство — дело не шуточное! Потом мы разъедемся каждый к своему домашнему очагу или к своей должности, епископы — в свои епархии, монахи — и свои монастыри, а женщины — в свои постели, и будем дома, во Франции, по-прежнему делать, что нам вздумается, — все равно, обещали мы здесь что-нибудь, нет ли… Король прикажет Сорбонне не признавать его договоры с папой, епископы из страха перед королем будут молчать, и то, что мы добровольно позволяли нарушить — прагматическая санкция, — будет великолепно действовать и дальше… И ни королю, ни папе не будет до этого никакого дела… Я просто не понимаю, — тараторил французский доктор, не дожидаясь возражений Палечка, — как это вы принимаете все эти вещи так близко к сердцу и готовы из-за них развязать войну, как будто они угрожают вашему имуществу. Вот что главное: угроза имуществу! Мыслей не защищают мечом. Только имущество. Запомните это, милый рыцарь!
Тут Палечек, собравшись с духом, промолвил:
— Простите, мой уважаемый друг и советник, но на свете есть нечто, называемое царством, которое не от мира сего.
— Pardon[182], — возразил француз и опять перешел на латынь. — Это contradictio in adjecto[183].
— Так, значит, вы в Риме лгали? — спросил Палечек.
— Лгали или не лгали, это зависит от того, как смотреть. Мы охраняем Францию, а может быть, и Неаполь. А это, во всяком случае, стоит нескольких цветистых фраз, которые произнес глава нашего посольства перед всей консисторией. Впрочем, может быть, у вас еще не слыхали: наш славный и возлюбленный король иначе не может победить в своей великой борьбе! Франция прекрасна и богата. Вокруг нее враги и завистники. Каждую минуту кто-нибудь из них собирается вторгнуться к нам, разрушить наши замки, съесть все наши припасы, осушить бочки с нашим вином. А нас мало. Поэтому мы ищем союзников, которые бы вместе с нами и за нас воевали. И вот мы научились заключать соглашения и договоры, а cum pactis[184] поступаем, как нам нужно. Иногда говорим правду, а иногда только делаем вид. Наш король говорит: «Qui nescit dissimulare, nescit renare. — Кто не умеет притворяться, тот не умеет царствовать!»
— К сожалению, тут мы с вами расходимся. У нас до сих пор считают, что побеждает правда…
— Допустим, — согласился француз. — Но прежде чем победить, ей нужно беречься, как бы не сдохнуть где-нибудь во рву у крепостной стены. Французское мясо слишком лакомо для воронов и прочих хищников. Поэтому мы должны быть с ними осторожными.
Француз встал, отрекомендовался доктором Шарлем Ляфлешем из Монпелье, где еще помнят славные попойки, которые устраивал слепой чешский король Ян[185], и пошел вниз, в город, словно сегодняшняя задача его состояла в том, чтобы взбудоражить Палечка.
Обернувшись к Палечку, он прибавил:
— Там, внизу, на улице возле церкви пресвятой девы Марии есть французская корчма «L’homme de Fer»[186]. Над дверью — черный рыцарь в железной броне. Но внутри, на столах — чрезвычайно нежные и белые цыплята. Приходите, милый рыцарь, нынче вечером. Прислуживают там две белокурые ломбардки. Косы как зрелая кукуруза. И груди как тяжелые гроздья. Посидим с нами, потолкуем, нужно ли уметь притворяться или побеждает правда.
Палечек поблагодарил, но не обещал, сославшись на свою зависимость от руководителей посольства… Француз учтиво поклонился и легкими шагами сошел с древнего Яникула в древний город между холмами.
XV
«Рыцарь Ян Палечек, в настоящее время член посольства короля Иржи к папскому престолу, — достопочтенному канонику Никколо Мальвецци в Падуе поклон и бесконечное множество воспоминаний.
Дорогой монсеньор! Господин канцлер из Рабштейна и уважаемый господин Костка из Поступиц очень спешат домой. Их торопит красноречивый рыцаре Антуан из Гренобля, умный французский советник моего короля, твердя, что нам надо поспеть домой, прежде чем там окажется папский посол, льстивый и злоумышленный Фантинус де Валле. Оснований для спешки немало, но для меня и моего верного Матея все они знаменуют великую боль. Увы, мы не увидим вас и ваш дорогой город Падую! Нам надо мчаться прямо, без остановок, и я буду только устремлять глаза к востоку: не подымается ли где к небу дым с островка моей счастливой молодости, из города святого Антония или хоть с Евганейских холмов, которым, будь я поэт, я сложил бы целый венок сонетов. Четырнадцать сонетов прославляли бы Падую, виноградинки, университет, девушку, несущую в чудесно воздетых руках кувшин воды из колодца, цветущие газоны и старого Горация. Первая строчка каждого сонета начиналась бы одной из букв, составляющих столь мне милое и бесценное имя: Н-и-к-к-о-л-о М-а-л-ь-в-е-ц-ц-и… Но так как в сонете четырнадцать строк, а в вашем имени — пятнадцать, я прибавил бы в самом конце венка сонетов еще один, начинающийся буквой «И»… И начинался бы этот стих прямо по-язычески, прямо по-гречески: «Иό, иό! Эвоэ!» — и славил бы старое вино. Уверен, что вы не стали бы сердиться на то, что я творю над последней буквой вашего священного имени вакхическое бесчинство.
Милый монсеньор, под нашим серым небом я буду скучать не только но вас, но и по всем языческим богам и мраморным красавицам, что лезут теперь на поверхность итальянской земли, и по всем тем древним мудрецам и поэтам, о которых мне столько прекрасного наговорил магистр Фульвио Массимо, секретарь папы Пия II.
Я жил здесь двойной жизнью. Телом и прежде всего глазами и ушами — в этой блаженной стране, где вновь рождается красота, а духом — дома, в чешской, близ своего короля, готового умереть за правду. И как дома я скучаю по вас, так здесь, у вас, скучал, по нем, по своем совсем простом, неученом, лишь с трудом понимающим латинскую речь великом короле.
Дело свое мы пока что на глазах у всего света проиграли. По-моему, папа достаточно силен, чтобы лишить нас того, что его предшественники после долгих боев нам дали. Вы, конечно, уже слышали о папском решении. В конце концов, может быть, скажете вы, — эти чешские компактаты уже устарели и молодое поколение сумеет по-новому уладить свой спор. Зачем развязывать борьбу внутри христианства, когда рядом стоит турок со всей своей мощью и собирается разметать нас всех? А я вам опять скажу, что тут дело не в компактатах, а в праве человека оказывать сопротивление насилию и воевать за свободу своей совести!
Эти ваши боги — это у вас новое и прекрасное; папа ушел здесь вперед по сравнению с моим королем. Но право противиться насилию, право вести борьбу за образ мыслей и убеждений — это новое и прекрасное у нас, и тут, в свою очередь, наш король Иржи впереди папы Пия, кардинала Бессариона, всех докторов и епископов и всей папской консистории! Вы меня простите, но я думаю, мы тут выиграем. Ведь вы за этих богов и поэтов своих умирать не станете. А мы за свое дело — в полном смысле готовы.
Компактаты можно уничтожить. Но нельзя уничтожить нашего убеждения, что папе незачем вмешиваться в дела нашего королевства. Мой король допустил, как воин, ошибку, сперва отступив и теперь оказавшись вынужденным обороняться. Ему надо было сразу наступать! Он не должен был стремиться к одобрению со стороны папы, не должен был позволять, чтоб его короновали папские епископы! Он должен был посмотреть, как делают Сфорца и венецианские дожи, и сам возложить себе корону на голову или попросить об этой услуге Матея Брадыржа. Он был бы коронован своим народом и был бы королем благодаря собственной силе и славе своего народа. А получилось то, чего он не желал. Папа в нем ошибается, как всегда ошибался. Папа видит в нем тайного союзника. Ведь король должен быть союзником королей, — особенно короля королей, как говорит у нас один летописец по имени Жидек! Папа — человек неверующий или, во всяком случае, малой веры. И думает поэтому, что для нашего Иржика чаша и вера — внешние предметы, которые он может, когда ему вздумается, отложить в сторону, как старый плащ. Ни в коем случае! Чаша и вера — железные доспехи, которые приросли моему королю к телу, которых он не сможет снять до самой смерти, в которых он ходит уверенно и счастливо и в которых падет, славя господа. Папе хорошо говорить: «Народ сделает все, что захочет король». Прежде всего король никогда не сделает того, что угодно папе. Никогда не изменит чаше. А если б изменил, народ отступился бы от короля, так как счел бы его предателем своего святого дела. Поэтому тщетны всякие надежды на какую-то мировую между папой и королем, мировую, при которой папа ставил бы условия, а король бы их принимал. Нет, дорогой мой друг и доброжелатель, будет снова бой! Тяжкий, злой, беспощадный… Биться будут буллами, проповедями, посланиями, посольствами, книгами, песенками, стихами и — оружием. Снова христианский мир разделится, снова будут стерты с лица земли города и разрушены замки в моей возлюбленной, прекрасной стране. Снова восстанут чехи на чехов, брат на брата, снова в страну ворвутся чужеземные войска и будут оттуда изгнаны, снова название «чех» станет бранью и насмешкой. Снова прервется на месяцы и годы ученье в школах, закроются университеты. Снова мы уйдем в себя, как улитка в свою скорлупу, и не позволим, чтобы чужой ветер залетал к нам, через наши горы. И будем биться со всеми и против всех во имя господне — полные веры, что в конце концов с ним победим неминуемо…
