Валентин Рыбин - Государи и кочевники
— Ханым, не забывайтесь, — грубо отрезал он. — Я не просить у вас собираюсь, а, наоборот, хочу сделать вам одолжение. Отныне вы свободны. Можете выйти из заточения. Ваш хозяин, Кият-хан, велел, чтобы вы немедленно собирали все свои и его вещи, взяли всех слуг и ехали к нему в Баку.
— Ах, Кадыр-джан, — обиженно отозвалась Тувак, — после того, что он сделал со мной, я не хочу больше его видеть. Оставьте меня в покое — и я умру в этой темнице.
— Ханым, не произносите ненужных слов! — посуровел Кадыр-Мамед. — Пароход ждёт вас. Я тоже поеду. Эй, Атеке, чего стоишь! Гони всех своих, чтобы укладывали вещи!
Вскоре к западному берегу двинулось несколько арб. На двух везли сундуки, мешки, торбы, а в третьей сидели Тувак и её служанка Бике. Остальные слуги шли пешком. Сам Кадыр ехал на коне, опередив намного процессию. Два больших катера, каждый о двадцати четырёх вёслах, давно уже покачивались на мелководье.
ЧЁРНЫЙ АНГЕЛ
Кият ослеп в бакинской тюрьме. Однажды утром, на шестом месяце заточения, проснувшись, он ощупал немощной костлявой рукой лежавшего на дерюжке Якши-Мамеда и проговорил устало:
— Ночь сегодня длинная, сынок, не могу дождаться рассвета…
— Что ты, отец, день уже наступил! — удивлённо отозвался Якши-Мамед и посмотрел тревожно на старца: — Разве не видишь, в решётку солнце заглядывает?
— Где, сынок? Ничего не вижу. У меня в глазах ночь. Тебя тоже не вижу. И знобит меня всего.
Якши-Мамед привстал на колени, вгляделся в лицо и глаза отца. Предчувствие неотвратимой беды заполнило грудь молодого хана. Покачав головой: «Нет, не может этого быть», — Якши поднял руку.
— Видишь?
— Ничего не вижу, сынок. Темно вокруг… Наверно, ослеп я… — Кият зашамкал беззубым ртом, и из глаз у него выкатились слезинки. Якши-Мамеда охватили тоска, страх и жалость одновременно. Он кинулся к тяжёлой, окованной двери камеры и застучал по ней кулаками.
— Надзиратель! Эй, надзиратель!..
Где-то в глубине коридора послышались шаги.
— Чего тебе, басурман?
— Сюда, сюда! — позвал Якши-Мамед, прильнув глазом к волчку. — Доктора надо… Отец мой ослеп…
— Ладно, будет смена — доложу дежурному.
— Сейчас скажи, зачем ждать! — возмутился Якши-Мамед. — О, аллах пигамбар!
— Я те дам «пагамбар», я те поматерюсь! — пригрозил надзиратель и, удаляясь, пообещал: — Покричи, покричи у меня… Живо в карцер отправлю.
Якши вновь поднялся на нары и склонился над отцом:
— Так и не видишь?
— Ничего не вижу, сынок. Чёрный ангел ночью, видно, пришёл, когда я спал. Видно, скоро уведёт меня к себе.
Якши подумал, что отец и в самом деле может умереть здесь, в темнице. И никто не проводит его в последний путь. Даже его, Якши-Мамеда, не пустят на похороны. Отца бросят где-нибудь в яму и завалят землёй.
— Аллах всемилостивый, всевышний, есть ли правда на земле! — взмолился Якши-Мамед. — Они нас держат здесь сто семьдесят два дня, и никто не говорит, когда кончится наш плен. Возможно ли такое, спаситель?! Мы написали прошение кавказскому командующему, но и он глух к нашим мольбам. Нет, я разобью эти проклятые двери, но добьюсь, чтобы нас хотя бы выслушали!
Якши-Мамед схватил пустой котелок и запустил его в дверь. По коридору разнёсся гул. Якши вновь схватил посудину и принялся колотить по двери. Он стучал до тех пор, пока тюремный коридор не заполнился топотом сапог всполошившихся тюремщиков. Загремели ключи, дверь распахнулась, и тучный, громадного роста тюремщик ткнул разгорячившегося узника в грудь с такой силой, что он опрокинулся спиной на нары.
— Чего тебе, басурман?! Что стучишь? Всю тюрьму на ноги поднял!
Якши встал, гордо запахнул полы халата, проговорил с угрозой:
— Ничего… Придёт время, вы за всё мне ответите!
— Говори, зачем позвал? Что с твоим отцом? Ослеп что ли? Так он старый же, как кащей! Чем я могу помочь!
— Начальника позови…
— Я и есть начальник. Какого тебе ещё начальника?
— Если ты начальник, отведи моего отца в госпиталь.
— Нельзя, он арестованный… под стражей находится.
— Он добровольно приехал со мной и добровольно сидит в этой камере!
Надзиратели рассмеялись, а начальник внушительно пояснил:
— По доброй воле сюда не сажают, басурман. Сюда и силком-то не затащишь, а ты говоришь «добровольно». В списках он у нас… Сидите и не шумите, ваша жалоба отправлена в Тифлис. Как прибудет бумага, так и участь ваша решится.
— Господин начальник, — попросил слабым голосом Кият-хан. — Доложите главнокомандующему обо мне. Он не знает, в какие условия я попал. Если узнает, плакать обо мне будет.
Тюремщики опять засмеялись, обозвали Кията выжившим из ума, закрыли дверь на засов и удалились.
— Собаки проклятые! — в бессильной злобе выговорил Якши-Мамед и опустился перед отцом на колени. — Ты тоже, хан-ага, совсем ребёнком стал. Мало того, что зрение потерял, теперь и умом слабеешь. Надо такое выдумать: «командующий плакать будет!»
— Сынок, я тридцать лет на двух русских государей молился. Я делал всё, что они мне велели. Я получил от них орден и медаль. Неужели совсем забыли обо мне? Этого не может быть, сынок.
— «Забыли» — не то слово, отец, — возразил Якши-Мамед. — И вообще… Ты хороший слуга, но плохой политик. Ты до сих пор не можешь понять, что не все русские одинаковы. Те русские, которые приезжали к нам до двадцать пятого года, сами давно в опале. Одних царь в отставку прогнал, других в Сибирь, на каторгу. Те русские — Ермолов и Муравьёв — за новый строй боролись, а эти укрепляют старые царские порядки. Оттого, что царь угнетает малые народы, везде войны идут. Имам Шамиль знамя пророка, думаю, не зря поднял! Ему ненавистен царский режим. И тебе не по вкусу, когда тебя русские купцы да военные обманывают, все дороги твоим товарам закрыли. Но ты не Шамиль, отец, ты сам торговец, поэтому становишься на колени и хочешь угодить государю императору. Ты угодил бы ему, да помешал я. Из-за меня ты здесь мучаешься, бедный мой отец. Прости…
Кият слушал сына молча, не перебивая, и, когда тот высказался, сказал спокойно, как ни в чём не бывало:
— Не отчаивайся, сынок. Я здесь сижу, чтобы выручить тебя из неволи… Я тебя выручу, сынок.
Якши-Мамед горько усмехнулся и подумал: «Отец мой — как дивана, — помешался на этих русских».
Из камеры в тюремный двор их вывели зимой. Был сырой дождливый день. Над Баку плотным заслоном лежали тяжёлые тучи. Во дворе стоял дилижанс, и около него прохаживались готовые к дороге конвойные солдаты. Кията вели под руки. Он не мог передвигаться, пошатывался и падал, да и трости у него не было: отобрали в тот день, когда их с сыном водворили в камеру. Тогда ему сказали: «Потом отдадим». Сейчас он вспомнил о ней.
— Господин начальник, принесите мне мою трость… Это подарок генерала Ермолова…
— Иди, иди, совсем с ума сошёл, старец, — сказал конвойный казак.
Другой недовольно пробурчал:
— Погода такая, седьмой день дождь льёт, пожалуй, сойдёшь с ума.
Вскоре дилижанс двинулся в путь. Внутри повозки с арестованными двое конвойных, двое — снаружи, и ещё пятеро конвойных зарысили вслед за арестантской коляской. Потянулись долгие, томительные дни…
Казачьи посты, небольшие поселения, города: Елисаветполь, Акстафа, Нефтлуг. Наконец, на двенадцатые сутки въехали в Тифлис. Здесь тоже прошли дожди. И сейчас в синем промытом небе светило солнце, и всюду сияли маковки церквей и чистенькие крыши княжеских особняков. Даже замок Метехи, приспособленный с некоторых пор под тюрьму, казался не столь мрачным и зловещим. И лишь в те минуты, когда Якши-Мамеда и его отца повели двором мимо орданант-гауза и показались первые арестованные, занятые переносом брёвен, молодой хан уныло сказал:
— Да, отец, не будет нам милости… Опять тюрьма…
В дежурке тонкогубый, с серыми змеиными глазами офицер спросил:
— Кто из вас Кият-хан?
— Вот он… Это мой отец, — поспешно отозвался Якши-Мамед.
— Марущенко, — позвал офицер казака с лычками младшего чина. — Отвезёшь хана к князю Бебутову.
— А меня? — упавшим голосом спросил Якши-Мамед.
— А тебя — в камеру…
Кията взяли под руки и повели назад, во двор. Он оглядывался и вырывался: хотел что-то сказать сыну.
— Отец! Отец, постой! Я даже не простился с тобой, — закричал Якши-Мамед. Он бросился на сероглазого офицера: — Собачья отрава, куда вы его повели? Дайте хоть попрощаться: он одной ногой стоит в могиле!
— В могиле и встретитесь, — сказал с ехидной усмешкой тюремщик. — А пока шагай в одиночку. Там поумнеешь.
Якши-Мамеду заломили руки и потащили в тёмный провал метехского коридора…
Пока усаживали Кията в фаэтон, пока коляска ковыляла по грязным тифлисским дорогам, он беспрестанно просил не разлучать его с сыном. Кията уговаривали, чтобы не беспокоился: везут его к князю Бебутову, к младшему сыну Карашу. Там больного хана ожидают тёплая постель и уход.
