Клара Фехер - Море
— Ты жив? — шепотом спросил Тамаш.
— Так легко черт нас не возьмет.
— Как же мы теперь будем передвигаться?
— Да, скакуна нашего действительно прихлопнули. Напрасно мы с тобой бросили мотоцикл.
— Нечего вспоминать то, чего не воротишь. Будем ждать, пока наш шурин-немец соберет косточки?
— И не подумаем. Этот поезд все равно дальше не пойдет. За кукурузным полем виднеется деревня. Доберемся туда пешком.
Они пошли напрямик через размокшее длинное кукурузное поле, между торчащих стеблей. К ботинкам прилипали большие комья вязкой земли. С трудом передвигая ноги, они шли молча, тяжело дыша.
Было уже пять часов утра, когда Тибор и Тамаш подошли к деревне.
Тибор, прищурив глаза, стал разглядывать дома.
— Слушай, Тамаш. Нам как будто ужасно повезло. Это, кажется, Барачка.
— Неужто это такое большое счастье? — поинтересовался Тамаш. Он остановился и щепой счистил грязь с ботинок.
— Да ведь здесь живет один мой хороший знакомый, Чути, главный инженер Завода сельскохозяйственных машин. Он угостит нас чашкой чаю и даст умыться. Ему также, наверное, известно, когда в Будапешт идет поезд.
— А где он живет?
— Это как раз то, чего я не знаю. Помню только, что у его виллы забор выкрашен в зеленый цвет и перед забором кусты сирени.
— Ну что ж, будем искать, война от нас не убежит.
— Знаешь, где нам узнать? В жандармерии.
— Ты гений, — выразил свое восхищение Тамаш.
Квартиру Чути они нашли через десять минут. А еще через десять минут Чути уже готовил чай для своих гостей. Тибор и Тамаш стащили с себя ботинки, сняли мокрые френчи и босиком, в нательном белье улеглись на диване. Они так крепко спали, что даже не слышали, как Чути прикрыл их одеялом, как он внес чай. Хозяину пришлось их разбудить и пригласить к столу.
— Лучше попейте сначала горячего чаю.
Тамаш в полусне заявил, что ради сна он готов отказаться от всяких горячих напитков. Зато Тибор живо соскочил с дивана и уселся за стол.
— Вы еще ездите на завод? — спросил он у Чути, откусывая хлеб.
— А как же, каждый день.
— Поездом?
— Нет. Езда на поезде сопряжена с трудностями. Я катаюсь на своем «Тополино».
— Что нового в Будапеште?
— Все зависит от того, что вас интересует, Тибор.
Кеменеш засмеялся.
— Ну, скажем, может ли прожить там подобный мне старший лейтенант, который приехал с не совсем законным предписанием?
— Вы не дезертировали?
— Да.
— Не шутите.
Кеменеш пожал плечами.
У меня был выбор: уехать вместе с немцами на запад, остаться на аэродроме и взлететь вверх тормашками в воздух или же вернуться в Будапешт.
— Будапешт сейчас не особенно приветлив. Вам известно, что немцы взорвали мост Маргит?
— Неужели? — оторопел Тибор и поставил чашку.
— К счастью, только одно крыло. После войны легко можно будет восстановить… если только они не наделают больших подлостей. Несчастье свалилось на нас, Тибор. Немцы приготовились к осаде, так просто они не сдадут город.
— Мне кажется, они охотнее станут драться в Будапеште, чем в Вене или Берлине.
Чути, задумавшись, молчал.
— А что вы собираетесь делать в Пеште? — вдруг спросил он.
— Ничего. Буду ждать конца войны.
— Нелегкое это занятие. Нилашисты устраивают облавы на дезертиров. Город наводнен полевой жандармерией. Не ходите в такие места, где вас могут опознать.
— Я думаю, что домой мне являться не следует.
— Я мог бы предложить вам остаться здесь, но Барачка — ненадежное место. Балатонское шоссе — главная коммуникация немцев, они постоянно торчат здесь.
— Спасибо, я все равно не остался бы у вас. Любой ценой я доберусь до Будапешта. Где-нибудь пристроюсь.
— Конечно… конечно, — в раздумье произнес инженер. — Вам ничего иного не остается.
— Вы говорите таким тоном, словно не согласны со мной.
— Почему же? Я вполне одобряю ваше решение. Вы правильно сделали, к чему рисковать своей шкурой. Меня мучает совсем иное, Тибор. Мы старые знакомые, и вы меня поймете. Вам известно, что я противник всяких крайностей. Но сейчас меня постоянно одолевают мысли о коммунистах. Я уважаю их и удивляюсь им. Разрушение памятника Гембешу, очевидно, дело их рук. А митинг нилашистов на прошлой неделе в городском саду? На нем присутствовало не менее двух тысяч головорезов. Окрестности городского театра были битком набиты, ожидался приезд даже самого Салаши. И на тебе, взорвалась бомба, весь митинг разбежался. Вы себе представляете, каков моральный эффект этого происшествия? Коммунисты вездесущи. Однажды подошел ко мне мой рабочий. Попросил помочь спрятать подшипники. Ведь он же рисковал головой, так как не знал, выдам я его военным властям или нет. Впрочем, может, и он коммунист, может, во всей стране такое же положение, как у меня в деревне, где мне знаком каждый дом, каждый двор, каждый стог соломы, где все тянется ко мне, все нянчило меня, охраняет меня.
— Я вас не узнаю, вы стали поэтом, философом, а главное — коммунистом.
— Нет, я не коммунист, — серьезно возразил Чути. — Но и не считал бы это звание для себя оскорбительным. Я не могу быть коммунистом из-за своей инертности. Я только размышляю, гадаю, дескать, действительно бывают такие часы, когда нельзя останавливаться на полпути, надо примкнуть к тем или другим, но…
— Вредно терзать себя подобными мыслями. Судьбы мира сего вершатся без нас, не наше это дело. Спрятаться. Ждать. Ибо чего стоит победа самой священной идеи, если человек отдал богу душу? Кого зарыли в землю, тот уже не проснется. Нет ни загробного мира, ни страшного суда, ни воскресения. В бесконечном времени нам предоставлена возможность только родиться. Повторения нет. Извольте же разумно распорядиться своей жизнью.
— Не могу согласиться с вашим суждением, Тибор. Оно эгоистично.
— Возможно. Но это, вопреки всем иным доводам, — единственная искренняя позиция. Я могу поверить, что материалисты правы. Материя объективна, извечна и вечна, могу ли я ее ощущать своим мозгом, этой крошечной частицей бесконечной материи, или нет? Белок синтезируется и распадается, атомы взрываются, и возникают солнечные системы, но моя жизнь есть нечто закрытое в самом себе. Вселенная мне не дает больше того, что я могу ощутить своими органами чувств. Если через пять минут после смерти у меня начнет разлагаться мозг, я больше уже не буду ощущать рек, неба, вкуса хлеба и сладости объятий. Перестану помнить о тех, кого я больше всего любил, забуду самое любимое свое стихотворение. Бесконечная материя будет продолжать свое существование, распадающиеся частицы моего тела будут пребывать в целом, в бесконечном. Но преходящая, слабая жизнь, мое сознание, мое «я» погибнет. Я должен защищать его всеми средствами сам.
— Мед потечет!
— О, простите, ведь это дорогой клад, — ответил Тибор и быстро подставил язык под стекающий с хлеба мед.
— Ваша логика может сделать человека только несчастным.
— Нет-нет, я поистине счастливый человек. Я довольствуюсь хорошей книгой, красивой картиной.
— А когда всего этого нет? Когда идет война?
— Память о прекрасном…
— А если и памяти нет? Если бы вы случайно оказались поденщиком, барским холуем? Если бы вы никогда не знали Одиссеи, никогда не слыхали о Леонардо да Винчи или Микеланджело?
— Тогда природа, ее красоты, цвета…
— Природа? А если бы вы родились в шахтерском районе? Я имею в виду не сибирские свинцовые рудники или сицилийские серные шахты. А Татабаню или Мечексаболч, где одиннадцати-двенадцатилетние ребятишки работают в сортировочном отделении за четыре филлера в день и через год отцы прибавляют сыновьям по пять-шесть лет, только бы их взяли в вагонетчики… Приходилось вам, Тибор, бывать в наших шахтерских городах? Дым, туман, копоть, немощеные, грязные улицы, в шахтах ручной труд, устройств по охране труда почти не существует, жара, заработки нищенские. Дети горняков даже двух классов не кончают.
«Я говорил вам о своей жизни, а не о жизни вообще», — собрался было ответить Тибор, но только свистнул, так как у него от меда заныл зуб.
— Знаете, Тибор, счастье начинается с того момента, когда человек впервые приносит обществу пользу, — сказал Чути, — И если вы инженер, то плавьте металл не только ради того, чтобы вам за это заплатили, а служите этим человеку…
— Служить человеку? Кто знает, когда делаешь добро своему собрату? Моя бабушка родилась в Трансильвании, она очень любила мамалыгу. А я терпеть не мог. Но тем не менее бабушка каждый день запихивала мне ее в рот, утверждая, что мамалыга полезна.
— Добро и зло, польза и вред — это не только вопросы вкуса. Туберкулез, несомненно, плохая вещь, а рабочее помещение с хорошей вентиляцией весьма хорошее дело. Сырая, грязная квартира — плохо, современная, солнечная квартира с ванной — хорошо.
