Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Бог судит между мною и царём Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за его правду. Иноземцы, што у нас службу творили, што знают? Што велено им, то и творили греки окаянные. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, слуги антихристовы, изменники, богоборцы!
Князь Юрий Алексеевич, здрав буди, а благословение моё есть на главе твоей. Помнишь, дважды благослови тебе, да и ныне также. Прости и моли о мене, грешном. Бога, да не разлучить нас во царствии своём в день века. Моим тем советам всем, князи и бояре, до вас нет дела! Скажите Иоакиму-патриарху, отстал бы он от римских тех законов, дурно затеяли, право.
Простой человек Яким то ведал. Тайные те слуги, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшка Якимушка! Спаси тя Бог за квас, егда напоил меня жаждущего, егда я с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми, с Павлом и Ларионом.
Чудо! Чудо! Заслепил их дьявол! Отеческое откиня. Им же отцы наши, тем уставом старым, до небес достигаша, а то бросивши, чуждое богоборство возлюбиша, цзвратишася. Не я своим умыслом скверны затеваю, но они дьявольское разжигая!
Прости, прости, прости, державный! Падая, поклоняюсь! Прости Господа ради, в чём сгрубил тебе, светику-свету. Благословение тебе от всемогущей десницы и от мене, грешного Аввакума протопопа. Аминь».
Письмо то вначале прочитал князь Иван Михайлович Милославский, а когда вошёл к дарю с докладом, то Дрямо с порога заявил:
— Смотри, государь, яку хулу Аввакумешко на покойного государя пишет.
И зачитал:
— «Царь Алексей в муках сидит, слышал я то от Спаса...» — В конце прибавил: — И черти на нём дрова возят.
В тот же день гонец уехал обратно в Тобольск с приказом лишить ссыльных староверов возможности писать.
В низовье Дона весна пришла как никогда рано. Уже в конце марта снег стекал потоками, заливая низины. Дон разлился в бескрайности, докатившись до столицы войска донского станицы Черкасской. И кто его только знает, откуда принесло такую несметную прорву воды.
Станица Черкасская находилась на возвышенности, к тому же была обнесена земляными валами. Разлив окружил её со всех сторон, сделав станицу островом, куда, несмотря на стихию, спешили атаманы остальных станиц с выборными казаками на войсковой круг.
Станица, заложенная в 1530 году, стала местом сбора войскового круга. Избранные войсковой, кошевой и бунчужный атаманы[144] будут возглавлять воинствующее население на протяжении четырёх веков.
Черкасская была переполнена людьми сверх меры. Вода, обступившая станицу, не давала людям поставить шалаши за её пределами. Много народу принять не могли. Это ещё больше злило людей, а круг и так гудел, недовольный делами старшины и атаманов.
— Переизбрати Корнила Яковлева, не нужен нама такой войсковой атаман, готов продати за подачки из Москвы, — горланили казаки.
Сабли готовы были вылезти из ножен, с того Корнил был сама покорность:
— Што вы, хлопцы, когда я вас продавал?
— Разина отвёз, Уса выдал, Воробья и того отдал.
Казаки зашумели, бросились на атамана и стали избивать его. Бунчужный атаман Родион Калужанин кинулся заступаться за войскового атамана. Его хотели убить, но ни убежал к воротам, отмахиваясь ножом, прыгнул в баркас и, переправившись через разлив, бежал в лагерь к воеводе Хованскому, где стояли государевы ратные люди, конный стрелецкий полк полковника Косагова.
Круг порешил снять с атаманства Корнила Яковлева, а взамен выбрали Михайла Саморенина. Кошевого атамана Фрола Минаева предупредили, что если он будет потворствовать боярам, то и ему рёбра посчитают. Среди заводил был и разинец Сенька Буянок, и низовский есаул Григорий Разгультяй.
На следующий день на войсковой круг пожаловал князь Пётр Хованский с десятком офицеров, Калужанин прибыл вместе с ним. Трусом он не был. Однако круг орал ещё больше и злее, перейдя на мат, ругая всех, кроме что юного царя, считая, что бояре до него не доводят нужд казачества. Когда же Хованский сам обратился к кругу со словами:
— Пора прекратити бузу, продвигаться в степь, мы начнём строить городки, а вы будете в них сидети и будете получати государево жалованье.
Буза поднялась ещё сильнее, вперёд вышел Сенька Буянок:
— Хотя бы нам государь положил жалованья и по сто рублей, то и тогды мы в городках сидеть не хотим. Рады мы за великого государя померети и без городков: в городки надобно людей, тринадцать тыщ, а нас всего на реке только тысяч с шесть.
Сенька врал, Дон мог дать десять тысяч казаков. Хованский посмотрел на говорившего:
— А также государь приказывает выдать вора Сеньку Буянка.
Казаки зашумели ещё сильнее. Избитый Корней Яковлев вышел вперёд:
— Сенька Буянок — известный баламут, нельзя из-за него с государем ссоритси.
Но крик поднялся вновь, не давая старшине говорить:
— Подвадилси ты нас в Москву возити, будто азовских ясырей[145], будет с тебе и той удачи, што Разина отвёз. Если Буянка отдать, то и до остальных казаков присылки из Москвы ждати можно будет.
В круг выступил Родион Калужанин и стал убеждать:
— Из-за одного человека вы повеление великого государя презираете. Вспомните, што вы гутарили, лёжа в камыше под каланчами? Што надобно на Ерке городок поставить, будто он Азову вместо осады, а казакам на море будет путь свободный. По энтим вашим словам, будучи на Москве, я великому государю известил, а теперь у вас во всём непостоянство.
Фрол Минаев подошёл к другу и закивал головой, и сразу вновь на обоих поднялись крики:
— Вы энтим выслуживаетесь, берёте ковши да соболи, а Дон разоряети. Тебя, Фролка, растакую мать, на руку посадим, а другою раздавим.
Не слышно было одного нового атамана Михайлы Саморенина, хотя бы слово сказал и унял казаков, а те, видя попустительство, орали ещё больше. Вперёд вышел полковник Григорий Косагов. Невысокий, с небольшой русой бородой, всегда сдержанный, он был офицером, на чьи плечи всегда перекладывались все самые тяжёлые обязанности.
— Конечнова, если кучей навалитьси, то сто человек всегда десять побьют, не разбирая, правы они или нет. А вот еслива по-честному, один на один, то ещё поглядети надоть будет.
Круг притих, вперёд вышел Григорий Разгультяй:
— Ты шо ж мыслишь, один саблею махати можешь?
— Пошто ж, на Дону саблю каждый сызмальства держит.
Круг расступился. Два Григория, полковник и есаул, вступили на освобождённое место. Косагов был на полголовы ниже Разгультяя. К тому же узкий стрелецкий кафтан более сдерживает в размахе. Сабли скрестились. Удар, удар, выпад. Полковник медленно отступал по кругу. Есаул радостно напирал, но уже в первые минуты сбил дыхание. Ещё немного, и он уже дышит открытым ртом, пот сбегает по его щекам. Быстрый скачок назад Косагова, потом рубящий удар по прущему напролом, и голова Раз гультяя скатилась к ногам казаков. Прошло всего несколько минут. Наступившая тишина сбавила пыл, и Буянка забрали почти без сопротивления. А через два дня воевода князь Хованский ехал с ним в Москву.
Наконец-то полковник Косагов Григорий Иванович остался без надсмотра. Он вновь собрал круг, который и порешил выдвинуть казаков вперёд, ближе к Крыму. Общий сбор дал десять тысяч двести сабель. Призванные яицкие казаки привели ещё три тысячи, да прибывшие полторы тысячи городецких дали под руку Косагова пятнадцать тысяч казаков. Высвободившихся солдат и стрельцов Косагов отправил с инженер-майором Фальком к Изюму, который уже в начале апреля начал возводить изюмскую линию укреплений. А казачество, выдвинувшись на полсотни вёрст, провело прямую границу с Крымом, между Черкассами и Запорожской Сечей, начав ставить городки.
Татары вначале посмеялись над этим. Крымский хан послал восемнадцатитысячный отряд пожечь их. Но Косагов, зажав тот отряд между балок, нанёс такой удар, что в Крым вернулось меньше половины. За ту победу Косагову пожаловали чин генерал-майора. Его имя росло и как военачальника, и как строителя военных укреплений. Войсковой атаман Михаил Самаренин, смелый в бою, но не любивший командовать, почти полностью передал власть над казачеством Косагову, и пятнадцатитысячный казачий корпус метался по степи, наводя ужас на татар и малочисленные гарнизоны турецких крепостей, одну из которых он сжёг до основания.
Царица Наталья Кирилловна проснулась рано. Забота о трёх царёвых детях осталась единственной её обязанностью в доме Романовых. Петруша, её любовь, был последней её надеждой, к нему она больше всего тянулась.
Братья Натальи жили тут же, но в последнее время они старались в роскошных кафтанах не ходить, на угорских иноходцах не ездить. При большой должности главы Казённого приказа остался лишь отец их, боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин. Он присутствовал в царицыных покоях, тут же был и боярин Артамон Матвеев, которого смерть отца немного вышибла из седла, и стольник Семён Алмазов.
