Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Все четверо довольно заулыбались.
Был первый день, когда царь Фёдор встал после болезни и решил посовещаться с семьёй. Пришли почти все. Не позвали лишь вдовствующую царицу и царевича Петра.
Вдруг резко отворилась дверь, и на пороге появился протопоп Андрей Савинов — духовник умершего царя. Глаза его недобро поблескивали, да и сам он походил скорее на кулачного бойца, чем на мирного иерея.
— Ага, веся царствующий дом здеся, — вскричал он. — Энто хорошо, усё сразу узнаете, како кощунство свершил патриарх, како беззаконие, каку поруху порядку!
Духовник царя — лицо особое. Только ему исповедуется государь, только он знает самое сокровенное о нём, о его грехах явных и тайных. Именно он, духовник, утешает душевные страдания своего высоко-величественного и единственного прихожанина. Поэтому он вхож к царю в любой час дня и ночи. Оттого протопоп Андрей и ворвался в верхнюю горницу без всякого стеснения, и всеми присутствующими это было воспринято как должное.
— В чема дело, святой отец? — спросил Иван Милославский, привставая. — Каку поруху совершил патриарх?
— Вы разе не видели? Он на отпевании вложил в руку государя прощальну грамоту.
— Ну и што?
— Як «ну и што»? — взвизгнул протопоп. — Я! Я должон был вложить государю энту грамоту. Я его духовник — не Иоаким. Я!
Все переглянулись. Татьяна Михайловна, всплеснув руками, молвила:
— А ведь верно. Духовник должен вкладывать прощальну грамоту.
Слова царевны подлили масла в огонь. Протопоп, сжав кулаки, забегал по горнице, заговорил сбивчиво, бессвязно, через едва сдерживаемые рыдания:
— Я ентого так не оставлю. Я ентого не прощу... Я убью его. У мени уже есть с полсотни оружных людей.
Бедный протопоп впал в истерику, и все молчали, дабы не усугублять дела. А он, приняв молчание едва не за согласие, распалял себя всё более и под конец начал грозить уже им, царствующим:
— Ежели вы не скинете тотчас энтого злодея и христо продавца Иоакима, то я и вас прокляну. Слышите? Прокляну весь род ваш.
Последние слова он буквально прорыдал и выбежал из горницы, хлопнув дверью, словно из пищали пальнул. Милославский аж вздрогнул.
Все недоумённо молчали, и наконец царь Фёдор вздохнул:
— Бедный отец Андрей, до чего обидели его.
— Э нет, государь, — заговорил Милославский, — такого не след спускати даже духовнику. Ишь ты гроза: прокляну. Да за одно за энто на плаху можно послати.
— Но он же был любимцем у батюшки.
— Ну и што? Таки теперь можно детям покойного проклятьем грозить? Нетушки, Федя. Я ныне ж Иоакиму слово в слово всё передам. Он на него сыщет управу.
Фёдора покоробило:
— А может, не стоит патриарха расстраивати?
— Стоит, стоит, — вмешалась царевна Софья. — Не скажет дядюшка Иван Михайлович, таки я передам. Ишь, вздумал кому грозить! Мы энту грозу кнутом так уходим, што на век заречётси.
Фёдор хотел ещё что-то сказать, но смолчал.
Милославский сдержал слово, в тот же день пересказал всё патриарху и ещё добавил:
— Государь надеетси, што ты достойно накажешь оскорбителя царской чести, да и твоей тоже, владыка.
Иоаким степенно и в то же время зло ответствовал князю Милославскому:
— Спасибо, боярин, што не утаил такой крамолы. Сотворю так, что Андрюхе небо с овчинку покажетси. Передай государю, сего дела я не спущу. Четырнадцатого марта Собор, мы его на Соборе не токмо извержем из сана, но и упечём туда, где Макар телят не пас.
— И в железы его, в железы, то-то бы государя порадовали.
— Ино ладно. Будут Андрюхе и железы.
Неделя пролетела незаметно, а за ней и другая. На Собор четырнадцатого марта 1676 года приехали митрополиты из Новгорода, Ростова, Пскова, Нижнего Новгорода. Рязани, из Суздаля, архиепископы из Твери и Коломны, епископы из Тамбова и Воронежа. Было ещё чуть более двадцати архимандритов и игуменов.
Выступая на столь представительном Соборе, духовник покойного государя думал, что разоблачит патриарха как нарушителя церковных канонов, но безмерная ненависть к Иоакиму сослужила ему худую службу. Начав тихо свой рассказ о прощальной грамоте, которую бесчестно перехватил патриарх, протопоп заканчивал его на крике. И чем более он кричал на патриарха, тем тише и смиреннее отвечал Иоаким, более того, даже покаялся за свершённое им неумышленно, что в великой печали и слезах о государе Тишайшем вполне простительный проступок.
Когда протопоп откричался, настроив Собор против себя, Иоаким не спеша стал перечислять грехи духовника царского:
— Когда Андрей Савинов по изволению покойного государя был взят в духовники, то он без архиерейского соизволения самочинно провозгласил себя протопопом.
— То ложь! — вскричал Савинов, окончательно губя себя в глазах Собора.
— Какая ж энто ложь, коли ты доси не имеешь ставленой грамоты, — продолжал спокойно патриарх. — Вместо заступничества за обиженных и несчастных пред царём, к чему тебя сан твой обязывал, ты, напротив, употребил его во зло, и многих людей по твому наущению ссылали и бросали в темницы. Не ты ли, Андрей, пьянствовал с зазорными людишками, услаждаясь блудническими песнями, бесовскими играми и бряцаньем на цимбале? А не ты ли положил вражду между царём и нами, патриархом всея Руси?
— То неправда, царь сам не любил тебя! — опять прокричал Андрей.
— Нет, Андрей, ты... ты убедил государя не ходить в соборную церковь и избегать нашего благословения.
Иоаким приготовил напоследок главный удар.
— И последнее, недостойное самого низкого татя. Ты, Андрей, нуждою увёл чёрную жену от мужа, прелюбодействовал с ней, а его, дабы не мешал, упёк в заточение. Чего же ты достоин? Поведай?
Сделавшись белее стенки, Савинов молчал, не ожидая, что самое тайное его, сокровенное известно патриарху. Откуда он мог прознать про это? Убить! Только убить осталось ему Иоакима.
— И на жизнь мою помышлял, о том даже при государе говорил, что людей сговаривает.
Потупившись, патриарх спокойно сел в своё патриаршее кресло и сказал смиренно:
— Што решит Собор, пусть таки и будет.
И Собор решил: Андрея Савинова извергнуть из священства, оковать и немедля сослать в Кожеезерский монастырь на самые тяжёлые работы, по прибытии в который ради милости оковы можно снять, если в пути ссыльный будет вести себя смиренно и достойно. В тот же день церковные пристава и вывезли его из Москвы.
А на следующий день прибыл гонец от тобольского воеводы. Он привёз царю письмо от другого сосланного протопопа, главы раскола. Аввакум писал:
«Благого и преблагого и всеблагого Бога нашего помазан нику, блаженному и треблаженному и всеблаженному госу дарю нашему, свету-светику-светилу, русскому царю и её ликому князю Фёдору Алексеевичу.
Не смею надеетси, богомолец твой, но яко некий ныне отверженный, и не причастен пасть к ногам твоим, издалеча вопию, яко мытарь: «Милостив буде ко мене, господи не!», сгибаю главу и усё тело моё со гласом: «Милостив буде ко мене господине!», ибо и псы ядят от крупиц, падающих от трапезы господий своих. Не пёс есть я, но жалаю крупицы твоей милости.
Помилуй мене, странника, отяжелённого грехами чело веческими, помилуй мене, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хошет весь мир просветитися, о тебе люди Божие расточенные радуютси, яко Бог нам дал державу крепкую и незыблему. Обрадуй мене, отрасль царская, и не погуби мене со беззаконными моими недругами, ибо я с тобой ввек не враждовал, прости мене зол моих, зане ты ecu царь мой, и я раб твой; ты помазан елеем радости, а я обложен узами железными, ты, государь, царствуешь, а я во юдоли плачевно плачуси. Увы мене. Когда мене роди мати моя, про клят день тот, в который родилси, и ночь бь1ла покрыта тьмою, когда Господь изведе мене из чрева матери моея!
Помилуй мене, сыне царёв, помилуй мене! Ещё благо дать обрету пред тобою, помилуй мене. Услышь моление моё, услышь молитву мою не во устах льстивых! Глаголю ты разрежь чрево моё и посмотри сердце моё, яко с трепетом молю и на милость себе отдаю; припадая к стопам твоим, приклони ухо твоё и услышь глаголы мои из болезненной души. Царю, послушавшему от лютых людей на мене наветы, скажу: един ведь ты есть нашему спасению повелитель. Аще не ты да Господь Бог, хто нам поможет. Столпы поколебашася, наветом сатаны, патриархи изолгашися, святители падоша. Увы, погибает благоговение на земле, и нет исправляющегося в человеках! Спаси, спаси, спаси их Господи, верша их судьбами! Излей на них вино и масло, да в разум придут!
А што, государь-царь, как бы ты мене дал волю, я бы их, что Илья Пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но освятил, чаю. Да воеводу бы мене крепко умного — князя Юрия Алексеевича Долгорукова! Перво бы Никона, собаку, рассекси бы начетверо, а потом бы никониан. Князь Юрий Алексеевич несогрешим, небось не зазря венцы победные приимел! Помнишь, ты мене жаловалси, говорил, «што протопоп Аввакум дерзко на Соборе том говорил», и я тебе супротив безответно реку: «Государь, виновен». Да индо и славу Богу.
