Морис Дрюон - Сладострастие бытия (сборник)

– Я же говорила, что он садист, – процедила сквозь зубы сведущая в неврозах кузина.

Да, именно от этого обычно рушатся семьи, начинаются супружеские измены, дети теряют уважение к родителям, обнажаются истинные чувства, которые люди питали друг к другу. Двадцать лет взаимных обвинений, ссор, сваливания с больной головы на здоровую, хлопающих дверей в домах с респектабельными фасадами обеспечено. «Если бы вы не были так глупы, друг мой, и не отказались от наследства Палюзелей!.. Вот! Это все твоя умная маменька насоветовала!.. Это ж надо: все, все досталось этому шалопаю, этому выскочке!..»

Что-что, а забвение имени Палюзель больше не грозило!

Пока Гюбер Мартино, глупо улыбаясь, пожимал чьи-то недоброжелательные руки, которые с бóльшим удовольствием стиснули бы ему горло, чем пальцы, каноник Мондес, пряча за спиной панаму, спросил у нотариуса:

– А что за нечестивое тело держал маркиз у себя в гостиной? Может быть, вы мне объясните, мэтр?

– Что ж, господин каноник, насколько мне известно, это тело было привезено из Луизианы маркизом Теодором около двух веков назад. Это женщина из тех мест, которую он страстно любил. Даже мертвой она вызывала в людях странные чувства, – продолжил нотариус, отводя каноника в сторонку. – Последний маркиз и его брат-близнец еще детьми обнаружили как-то этот стеклянный гроб, к тому времени давно уже позабытый на антресолях замка. Они никому об этом не сказали. Позже, унаследовав состояние отца, как вы знаете, в неделимую собственность, маркиз воспользовался тем, что гроб, естественно, не был внесен в опись имущества, и присвоил его себе. Возможно, именно в этом и крылась глубинная причина вражды, существовавшей между господами де Палюзель в течение сорока лет. К тому же, как вы знаете, ни тот ни другой никогда не были женаты. Мой предшественник в этой конторе утверждал даже, что они никогда… как бы это сказать… ну, вы понимаете, господин каноник… потому что, каждый раз, как они оказывались перед женщиной, эта покойница мешала им, они так и не нашли ту, которая походила бы на нее в достаточной степени.

– Ах, странно, очень странно все же, – сказал каноник, машинально теребя край панамы, – что они не стали священниками, по крайней мере тот из них, кто придерживался католической веры!

Нотариус пожал плечами, выражая этим жестом свою неосведомленность по данному вопросу.

– Как бы то ни было, – заключил он, – с этим покончено, в прямом смысле слова. Вынося гроб с телом маркиза из комнаты, служащие похоронного бюро задели стеклянный саркофаг, и тот разбился. Тело, которое вы видели, буквально рассыпалось в прах. Говорят, такое случается с давно забальзамированными трупами. Останки сложили в ящик и поставили в склеп.

– Отслужу-ка я на всякий случай мессу, – ответил каноник.

Ваша однодневная супруга

Кристине де Ривуар

Господин де Лонжвиль родился в Лонжвиле. Там же рос, там же жил. Унаследовал Лонжвиль после смерти отца и так глубоко укоренился в этой земле, так сросся с камнями своего замка, так слился с травой его полей и соком его лесов, что и помыслить не мог о том, чтобы обитать, дышать, существовать в каком-либо ином месте вселенной.

Он всегда говорил: «Если мне суждено будет потерять Лонжвиль, я предпочту, чтобы мне отрубили голову». Опрометчивые слова, ибо произносил он их накануне революции, приближения которой не заметил и которая вскоре поставила его перед таким выбором.

В Париже взяли Бастилию, и господин де Лонжвиль, много читавший по истории, решил, что речь идет о мелком бунте, какие случались при всех царствованиях. Потом заговорили о конституции, и господин де Лонжвиль, будучи вольтерьянцем, не нашел что возразить по этому поводу. Затем король был отправлен на эшафот, и монтаньяры стали косить направо и налево жирондистов, одновременно повсюду шла кровавая жатва среди аристократов. Наступил Террор… Господин де Лонжвиль оставался в Лонжвиле.

Он остался один. Один в провинции, которую покинули все его друзья, родные, близкие, отправившись кто в армию принцев, кто на гильотину. Один в замке, потому что старые его слуги умерли, а молодые записались в республиканскую армию. Даже служанки сбежали из страха быть заподозренными в сочувствии к аристократам.

Так что дел у него было много, как никогда, и время бежало быстро. Он готовил себе печеные яйца в камине гостиной, каждое утро сам расчесывал и пудрил себе парик (пудры у него, слава богу, было вдоволь). Целыми днями со связкой ключей в руках он бродил по замку, стряхивая с занавесей пауков, которые плели там свою паутину, или сметая пыль с нарисованных предков. Если он и позволял себе минутку отдыха, то лишь для того, чтобы взглянуть со вздохом на рвы, заросшие водорослями и водяным крессом, посбивать тростью сорняки, заполонившие регулярный сад, или сорвать со шпалеры запоздалый персик, любезно оставленный ему прожорливыми гусеницами. И даже в этом запустении, в этом упадке Лонжвиль казался ему прекраснейшим местом на свете, вполне достойным того, чтобы посвятить ему себя без остатка.

Вопреки самым зловещим слухам, опасаться за свою жизнь он упорно не желал, полагая, что лонжвильские крестьяне, как и поля, которые они возделывали, коренным образом отличаются от других крестьян. Еще недавно он был их господином, надеялся с помощью войска графа Артуа снова стать им и всячески убеждал себя, что, оставаясь среди них, рискует меньше, чем где бы то ни было.

Местным мэром и председателем Революционного комитета стал один из его арендаторов, некий Филиппон. Маркиз хорошо знал его, этого Филиппона. Неплохой малый, но горлопан. Страсть к выступлениям и сделала его тем, чем он стал. Естественно, арендную плату Филиппон больше не вносил.

«Они не посмеют зайти дальше, не посмеют тронуть меня, – частенько повторял про себя господин де Лонжвиль. – А вот стоит мне уехать, как они сразу сожгут замок и все разграбят».

Ради самоуспокоения он каждый день притворялся, будто верит, что Республика падет не далее как завтра и что все станет как было… и Лонжвиль будет спасен.

Такую привязанность к месту, такую преданность родным краям не часто встретишь у молодых людей… А я забыл сказать вам, что господин де Лонжвиль был еще молод и хорош собой. Прекрасно сложен, строен, ходил твердо, с гордо поднятой головой, и лицо его было бы совсем правильным, если бы не крупный нос, придававший ему величественный вид. В узорчатом жилете, кружевах и туфлях на красных каблуках, он был именно таким, каким мы представляем себе сельского маркиза тех времен.

Бывают на свете люди, в точности соответствующие представлению, которое складывается о них у окружающих. Несмотря на некоторые характерные для него одного особенности, вроде привычки, взяв понюшку табаку, вытереть руки не о жабо, а о штаны, господин де Лонжвиль был из их числа, в чем можно убедиться, взглянув на портрет, хранящийся в музее Алансона, на котором, как утверждают, изображен именно он.

Во времена, когда вся провинция изнемогала от балов и отдыхала на пасторалях, он пользовался большим успехом у дам. Теперь же от всего этого у него оставались одни воспоминания. Но он не печалился, находя, что приятные воспоминания лучше, чем ничего.

В вечер своего тридцатипятилетия, пришедшегося на сентябрь 1793 года, господин де Лонжвиль решил устроить себе праздничный ужин: он вставил в серебряный настольный канделябр и зажег не одну, а целых три свечи, достал из погреба бутылку сладкого вина и вместо крутых яиц, которыми питался в обычные дни, приготовил яичницу. Затем, облачившись в халат, он сел за клавесин и принялся играть, сожалея, что не может одновременно танцевать. Целый час услаждал он свой слух менуэтами, гавотами и каватинами, после чего, усевшись поближе к камину, уснул при содействии выпитого вина.

Проснулся он оттого, что кто-то дергает его за рукав и кричит:

– Господин маркиз, вам надо бежать! За вами сейчас придут!

Он открыл глаза и увидел девочку, запыхавшуюся и раскрасневшуюся от долгого бега. Это была дочь Филиппона. Ей было пятнадцать, прикрытые полотняной косынкой рыжеватые волосы падали ей на плечи, из-под рваной юбки виднелись круглые лодыжки, а нежные веки напоминали лепестки роз. Красивая девочка, и выговор у нее приятный: нормандский, певучий. Господин де Лонжвиль хорошо знал ее, как и всех детей деревни.

– Что ты хочешь, малышка? – спросил он.

– Бегите, господин маркиз! Говорю вам, бегите! Они идут сюда… Они были у отца, я слышала… Вам надо уходить, скорей, скорей! Они отправят вас в Париж.

Господин де Лонжвиль поднялся и подошел к окну. Ах, как прекрасна ночь над его парком! В этот час не видно, что деревья давно уже нуждаются в стрижке, и луна так красиво серебрит воду в пруду. И тут он увидел, что к замку приближаются несколько человек. Он не только заметил, но и услышал их, ибо они производили столько шума, что можно было подумать, будто они хотят его предупредить о своем приближении.