Валерий Замыслов - Ярослав Мудрый. Историческая дилогия
Зашептала в страхе молитву Макоши:
— Пресвятая богиня Макошь, сохрани меня и помилуй. Придай силы, обереги от нечистого духа…
Визг прекратился, но вскоре послышался плач ребенка — тонкий, надрывный; затем поляну потряс отчаянный, душераздирающий крик.
Березиня окаменела, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.
«То — зловещая птица, сыч», — догадалась она, стараясь унять дрожь. Но где тут! Чем ближе полночь, тем всё больше и больше выползает нечистой силы.
Запыхтело, забурчало, забулькало.
«Див болотный проснулся. Пузыри пускает с лежбища… А это кто ж? Ух, как деревья ломает! Поди, леший. Треск, шум. Лыко принялся драть… О, боги, а вот и волчица завыла. Чу, к поляне бежит».
Страхи обрушились со всех сторон, и, казалось, уже не было сил побороть себя, задавить в душе ужасы ночи. Но надо было идти вперед, идти к кочедыжнику, и она, унимая дрожь, тихо направилась в глубь поляны.
Внезапно почудился тихий, едва уловимый звон. Остановилась, прислушалась. Будто ручеек журчит. Вновь пошла вперед. Слышнее, еще слышнее. Почти у самых ног что-то заблестело. Да это и впрямь ручеек; бежит, катится, позванивает серебряным бубенчиком.
А вот и кочедыжник!
«Выбирай, доченька, самый высокий. Он-то и вспыхнет ополночь».
Выбрала, очертила круг рябиновым посошком, молвила заговор и облегченно вздохнула. Теперь набраться сил — и ждать, ждать, не выходя из круга.
«Из круга, доченька, и на вершок не ступи. Зри вовсю на кочедыжник, на почку-родильницу. Она-то на широк-листе явится, махонькая, с ноготок. Допрежь чуть двинется, засим остановится, зашатается и начнет прыгать, как пьяный скоморох. Опосля же защебечет тихонько. И все оное вытворяет адская власть, дабы не допустить чистую душу до цветочка. Крепись, осеняй кочедыжник Макошей, а в самую ополночь, почка с треском разорвется и все покроется огненным цветом так, что очи не могут вынести, жар разливает на версту. И тут уж не зевай, срывай немедля цветок. Но в сей же миг вылетят из ада черти, вылетят и примутся упрашивать, чтоб отдала цветок. А коль не отдашь, начнут пужать, грозить, скрежетать зубами. Прибегут ведьмы и русалки, бесы и лешие, оборотни и злые духи. Вся нечисть к кругу прибьется. Не ведай страха, не оборачивайся, не вступай в разговор. Коль отзовешься на голос, аль переступишь круг — тотчас вырвут у тебя цветок и лишат жизни. Злой дух сорвет с тебя голову и пошлет твою душу в ад на вечные мученья за то, что удумала похитить цветок. Будь тверда, доченька».
Березиня сидела в кругу и неотрывно глядела на листья кочедыжника. Уж пора бы и почке показаться. Где ж она, «махонька, с ноготок»?
Сидела час, другой. На коленях ее покоилось божество Макоши. Подул ветерок, вначале робкий и тиховейный, но затем всё сильней и порывистей. Заколыхались травы, качнулись ветви елей и сосен. На блеклое небо набежали тучи, упрятали луну и звезды.
Березиню, кочедыжник, Отай-поляну окутало темное покрывало. Стало совсем черно, но страхи исчезли, улетучились. Шум леса убаюкивал, дурманили голову травы. Какой медвяный запах! Будто у отца, на заимке. Тятенька подает соты, улыбается в густую бороду.
«Вкуси, дочка».
Она ж бежит с сотами к Ярославу. Тот — подле терема, в голубой льняной рубахе, ладно облепившей широкую грудь.
«Угощайся, Ярослав».
Ярослав обнимает ее за плечи, целует в уста и вдруг… вдруг исчезает. А вместо него — Чернобог со своим железным, раскатистым голосом:
«Не видать тебе! Не вида-а-ать!..».
«Прочь, прочь!» — кричит Березиня и просыпается.
Утро солнечное, а на душе ее — горечь полынная.
Глава 23
ХУДАЯ ВЕСТЬ
Через месяц в Ростов прибежал отощалый человек в лохмотьях и кинулся к боярским хоромам Озарки. Крикнул караульным у дубовых ворот:
— Немедля зовите наместника!
Караульные, глянув на бродягу, засмеялись:
— Аль лишку меду хватил, хе-хе!
— Не до смеху, браточки. Я — дружинник князя Ярослава.
Караульные пригляделись.
— Кажись, из охочих людей… Неуж ты, Деряба? Ну, ты и исхудал.
— Я, братки. С черной вестью. Кличьте наместника.
Караульные поторопились. У Озарки дрогнуло сердце в предчувствии беды, когда он увидел дружинника Ярослава в жалкой одежде.
— Сказывай, Деряба.
— На погибель свою ушел князь Ярослав. Булгары все корабли огненными стрелами сожгли.
— А дружина? — обмирая, вопросил Озарка.
— Дружина в воду прыгнула, наместник. Многие в кольчугах-то утопли, а другие от стрел загинули. Метко кидали, поганые. Князю Ярославу стрела в шею угодила. Сгиб наш князюшка, — утирая слезы, всхлипнул Деряба.
Озарка побелел от жуткой вести. Он аж застонал и, весь поникший, убитый горем, опустился на ступеньку крыльца.
— Сам-то как в живых остался?
— Я-то припозднился в доспех облачиться, то меня и спасло. Вынырнул в кустах. Поганые меня не приметили. На челнах плавали и всех раненых копьями добивали. Вечером я в лес подался. Мекал, до Ростова не добраться. Ни снеди, ни огнива. Добро, орехов и малины ныне много. Приладился и рыбу ловить. Связал из ивняка вершу и сырой рыбой кормился. Выжил-таки.
— Надо вече собирать, — угрюмо молвил Озарка и вновь отчаянно застонал. — Господи, творец всемогущий, как же мне Березине о смерти князя рассказывать? Как ей вынести?!.. Ступай, Деряба.
Деряба пришел в дружину из села Угодичи, коим был наделен боярин Колыван. Был он из смердов и четвертым сыном мужика Силантия. Если на старших сыновей отец не серчал (работящие, ко всякому делу свычны), то младшим был недоволен. С ленцой парень, и всегда богатым людям завидует. А когда клич прошел, что князь охочих людей в дружину набирает, Деряба тотчас отцу в ноги бухнулся:
— Отпусти, тятенька. Хочу близ князя Ярослава ходить.
— А коль воевать доведется? Ведаю тебя. Чуть где драка меж парнями, а ты отлыниваешь, харю и чресла свои оберегаешь. Ни разу тебя с орясиной не зрел. Храбрец из тебя никудышный.
— Наш князь на войну не ходит. В городе сидит.
— Ага. Меды распивает и пирогами закусывает. Дурень ты, Дерябка.
Но сын на своем стоял:
— Ради бога Велеса отпусти, тятенька. В кои-то веки князь в свою дружину смердов кличет. Отпусти! Век за тебя Велесу буду молиться!
Силантий поглядел, поглядел на сына и махнул рукой:
— Ступай. Всё равно от тебя проку нет.
Деряба принялся отцу ноги лобзать.
— Когда разбогатею, нового коня тебе приведу, тятенька.
— Дождешься от тебя, как от козла молока, — рассмеялся Силантий.
В дружине Дерябе поначалу пришлось туго: уж слишком заездил сотник Горчак. Что ни день, то ратное ученье, да такое тяжкое, как будто сражались в настоящем бою. Не обходилось без синяков и шишек, и даже без мелких ран. Уж на что Деряба был молод и силен, но он стал проклинать «княжескую службу» уже на пятый день.
Старшие дружинники посмеивались:
— А ты чаял, Деряба, что дружинники едят в три горла, в цветных кафтанах щеголяют да по девкам шастают. Обмишулился, отрок.[197] Терпи, коль княжеским воином помышляешь стать.
И Деряба решил терпеть. Через три месяца учений он все-таки приноровился к ратной службе. А Горчак исподволь приглядывался к отроку и пришел к выводу: до деньги жаден. Все разговоры его с «охочими» людьми, как набить пока еще скудную калиту гривнами.
— Чу, князь в поход собирается. Живота щадить не буду, без добычи не вернусь. Горло перегрызу за монету.
Говорил среди отроков без стеснения, а те пытали:
— А зачем тебе богатство наживать?
— Как зачем? До боярского чина дослужусь, отгрохаю себе хоромы, с золотого блюда стану есть и пить. Нет, славно быть с тугой мошной. Богатый и в будни пирует, а бедный и в праздник горюет.
Горчак надумал отрока проверить: мало ли всяких пустобрехов на белом свете. Подозвал Дерябу к пруду и молвил:
— Сказывают, что есть такие чужеземные народы, кои лягушек едят.
— Может, и едят.
— А ты сможешь?
— А на кой ляд? Лягушка — не калач.
— А коль я тебя шапкой из бобра награжу?
— А не проманешь?
— На кресте поклянусь. Уж больно хочется мне глянуть, как люди живых лягушек трескают.
— Сымай шапку, сотник.
Горчак протянул шапку Дерябе, а тот бережно положил ее на берег и полез в пруд.
— Покрупней выбирай!
Вскоре Деряба вылез с желто-зеленой лягушкой чуть ли не в ладонь, глянул на нее желудевыми глазами, покривил губы. Пакость!
— Возвращай шапку, Деряба.
— Да ни в жисть!
И, на удивление сотника, молодой отрок-гридень сунул лягушку в рот. С потрохами умял! Вот алчность-то одолела.
Поделился об архижадном воине с боярином Колываном, на что тот высказал:
— Такой человек, сотник, нам может зело сгодиться. Сей жадень, родную мать за деньгу продаст.
