Наоми Френкель - Смерть отца
– Что там?
Мать Хейни входит в кухню с корзиной белья в руках. Маленький внук Макси держится за ее юбку и заливается слезами.
– Тихо! – повышает на него голос Тильда. Этот плакса не перестает визжать. – Закрой рот!
Бабка берет внука на руки и пытается его успокоить. Подходит к окну и видит, что флаг обернут вокруг древка. Тотчас спускает на землю внука со своих старых высохших рук и старается развернуть флаг.
– Ты что, не видела, что флаг запутался? – спрашивает она вдову сына.
– Нет, – отвечает она, с трудом скрывая ненависть за придушенным искусственной приязнью голосом.
Освободила свекровь красную ткань флага, и он вяло повис на древке, только черные ленты едва шевелятся. Автомобиль Адольфа Рейнке уже оставил переулок. В трактире Флоры закрылись двери, Флора и Бруно исчезли. Мелкие торговцы и торговки заполонили теперь тротуары и выкрикивают свои товары. Медленно движется по шоссе телега продавца цветов, и колеса ее стучат по камням от дома к дому. Женщины с баками и корзинами в руках торопятся, и окружают телегу угольщика. И странно – горбун среди них! В последнее время горбун окутан покровом какой-то тайны. Люди подолгу разговаривают с ним, и уходят в чем-то им обнадеженными. И сейчас он говорит нечто дельное, и домохозяйки слушают его.
– Тильда! – радостно восклицает оставленная Пауле жена. – Офицер полиции придет сегодня на празднество. Офицер высокого ранга.
– Правда? – удивляется Тильда.
– Он – сын одного из руководителей организации ветеранов, – рассказывает она Тильде то, что слышала от горбуна.
– Правда? – нет предела удивлению Тильды, а суровые глаза свекрови не сводят с нее взгляда.
– Тильда, – не отстает от нее бледная оставленная жена Пауле, – и популярная певица кабаре будет петь на вечере.
– Правда! Правда! – разделяет с гордостью восторг подруги Тильда.
– Завтра, – обращается как бы к себе самой свекровь, – завтра воскресенье, и мы идем посадить весенние цветы на могиле Хейни, – отодвигает тощим своим телом Тильду от окна и закрывает его.
* * *– Завтра Отто должен быть дома, – говорит из киоска Мина Саулу, возвращающемуся с отцом из синагоги. – Завтра, – шепчет она, – операция по расклейке листовок. Уже приходили спрашивать Отто. Если его не будет, я пойду вместо него.
– Мина, – Саул всовывает голову в окошко киоска, – если Отто не будет, я буду тебя сопровождать.
– Почему бы нет? – не видит причины отказаться от помощи Мина.
Саул отходит от окошка и поводит плечами, точно так же, как его дядя Филипп, когда его охватывает нервозность. Горе ему, если кто-либо из Движения узнает, что он ходил ночью расклеивать коммунистические листовки! Ему устроят товарищеский суд и, вероятнее всего, не пошлют с молодежной репатриацией в страну Израиля. Через неделю состоится решающая беседа в Движении, будут выбраны кандидаты, которые с окончанием учебы пройдут подготовку на ферме, и Саул уверен, что будет одним из кандидатов.
– Мина, – спрашивает он в испуге, – полиция будет ночью делать облаву на расклейщиков листовок?
– Может быть, – равнодушно отвечает Мина.
– Но на подростков они не обратят внимания, верно?
– Почему нет? Уже на несколько дней арестовывали и подростков.
– Ой! – вырывается крик у Саула. И он опускает голову.
– Ты боишься, мальчик?
– Что? Я – трус? – оскорблен Саул и убегает домой.
* * *Ночь тепла и приятна. Переулок полон иллюминации. Веселье разгорается. Старики на завалинках не помнят за всю свою долгую жизнь такой иллюминации в их переулке. Может быть, лишь в дни, когда кайзер объявил войну. Но даже сравнить нельзя ту иллюминацию с этой. Рядом с ней потускнел свет газовых фонарей: слабые колеблющиеся языки пламени в их потемневших стеклянных колпаках исчезли с глаз. Цветные лампы сияют, и широкая полоса света, ослепляющая глаза, тянется из окна витрины трактира, и из его распахнутой настежь двери. Жители переулка шатаются по улице или сидят в трактире Флоры. Носы детворы прилипли к стеклам большого зала. Звуки оркестра заставляют приплясывать ноги людей на тротуаре. Перед трактиром стоят косоглазый и мужичок в кепке, наигрывают на шарманке, приветствуя каждого гостя.
– Ура, да здравствует!
– Ура, да здравствует!
– Ура, ура, ура!
Монеты звенят, падая в миску шарманщика.
В большом зале Флоры накрыты столы. Вокруг них сидят члены организации ветеранов Мировой войны. В углу зала играют «красные жуки» кайзеровской армии. Стук ударника, трели трубы и ревущие голоса:
Мы кайзера хотим на века,Вильгельма, нашего старика…
За столом президиума, у стены – два больших флага. Один черно-бело-красного цвета, флаг кайзера, другой – зеленый с небольшим квадратом в углу, тоже кайзеровский флаг. Золотыми буквами на втором флаге написано, что он был флагом пехотного батальона, который сражался под Верденом. На столе президиума – большой букет роз. И вымпел организации стоит у стены, за спиной его президента, и на нем надпись: «Любимая отчизна, положись на нас!» Полное и широкое лицо президента, багровое от вина, возбуждено. Он единственный в организации, дошедший до звания офицера благодаря среднему образованию. Остальные все – капралы и сержанты. Офицер – господин Рифке, и это дает ему право править бал в организации.
На гражданке он – дамский парикмахер. Свидетельствует об этом его супруга Вельтруда, кудри на голове которой показывают работу мастера, а шею украшает ожерелье из белых жемчужин, увядшее лицо покрывает толстый слой пудры.
– Прозит! – поднимает рюмку президент, одним глотком опорожняет ее и наслаждением произносит: «Аха-ха!» Рюмки звенят и ножи режут.
«Мой отец, еще полон сил», – про себя подтверждает Эмиль Рифке, сидящий напротив отца и матери, любуясь их президентской статью. И это так – отец его – мужчина и офицер. Редкие светлые волосы потемнели от частого употребления масла, и они прилизаны и причесаны прямо на его голове, каждый волосок положен на свое место. Розовое лицо выбрито до гладкости шелка, глаза голубые, холодные, словно бы тоже промыты охлаждающей жидкостью, зубы чистые и ровные. Темный костюм лежит на нем безупречно, железный крест, врученный ему кайзером, висит на лацкане пиджака. Человек, вызывающий уважение, офицер Рифке, отец Эмиля, и весь его вид точно подтверждает любимое его изречение:
– Чистота и порядок – первая и главная заповедь.
Эту заповедь тщательно и педантично блюдет офицер Рифке в своей парикмахерской в центре города, небольшом помещении, сверкающем, как шкатулка для драгоценностей, и все инструменты блестят чистотой. Шлемы для сушки волос выстроены в прямой ряд. Расстояние между креслами для ожидания, у стены, абсолютно одинаково. Все позолоченные ручки от замков белых ящиков вычищены, как пуговицы солдатских мундиров перед смотром. Полотенца и халаты офицера и двух его помощников светятся белизной, как и начищенная до блеска система зеркал. И над всем этим – командирский голос парикмахера-офицера, отдающего приказы, и голоса подчиняющихся ему помощников:
– Так точно, господин Рифке, яволь!
– Так точно отвечает парикмахер-офицер и щелкает языком. У двери несет сверхсрочную службу черный пудель, завитой по всем правилам парикмахерского дела. И это единственная черная «вещь» в белизне парикмахерской.
Эмиль не помнит дом родителей без черного пуделя и кенаря. Пудель ходил за отцом и вылизывал его туфли, и, входя в дом, отец первым делом всовывал палец в клетку кенаря и давал команду:
– Кусай, Петерхен, кусай!
Жена офицера уже стояла по стойке смирно перед героем ее юности с домашними туфлями в руках. За квадратным столом в большой столовой сидело четверо его сыновей в ожидании от отца команды приняться за обед. Ждать им надо было долго, ибо педант отец тщательно мыл руки и лицо, затем причесывался, чтобы сесть чистым и упорядоченным во всем за чистый и упорядоченный стол. Мать разливает суп, а отец разрезает мясо ровными и равными кусками каждому сыну. Посреди стола в плетеной корзине круглая буханка хлеба. Мать прижимает буханку к груди и отрезает ломти хлеба каждому из сыновей. И все в полном молчании. Говорят у офицера за столом только, если что-то не терпит отлагательства. И разговор, как и блюда, короток и скуден, ибо это вторая заповедь офицера: экономия! Именно, благодаря экономии он содержал парикмахерскую, несмотря на конкуренцию. И если бы не налоги, он мог бы достичь солидного положения. Ах, налоги, налоги!
Это была постоянная тема офицера Рифке. По вечерам к нему приходили товарищи, главным образом, лавочники, члены той же организации ветеранов Мировой войны. Хозяйка ставила посреди стола большой фарфоровый кувшин с пивом и высокие, толстые фарфоровые чашки, пили от пуза, на это не жалея средств.
– Питие делает мужчину мужчиной, – это была третья заповедь хозяина.
