Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
И, посматривая с высоты полета, беркут размышлял о том, что человек отсюда казался особенно ничтожным.
Соседство с монастырской обителью не сделало птиц святыми, и частенько можно было увидеть в цепких лапах беркута задавленную тварь. Бывало, таскали птицы зверя и покрупнее, а однажды монахини с ужасом наблюдали за тем, как под самый крест, где беркуты прятали свое гнездо, самец уволок огромного волка. Зверь был еще живым, некоторое время он стонал, напоминая тихим поскуливанием плач нашкодившего ребенка, а потом затих. Видно, его волчья душа отошла далеко к облакам, а на монахинь, словно кара небесная, закапала кровь — и долго старицы не могли отмыться от этих нечистот.
Игуменьей женского монастыря была Пелагея. Разное народ глаголил о старице. Будто бы была она полюбовницей самого государя, а как оженился Иван Васильевич, так ее и с глаз долой — повелел остричь зазнобе волосья и отправить в обитель. Пелагея оказалась девкой послушной: своим смирением и покаянием обратила на себя внимание строгой игуменьи. Все ее около себя держала, а называла не иначе, как доченька. А когда ветхая старица преставилась, монахини выбрали Пелагею игуменьей.
Монастырь соседствовал с охотничьими царскими угодьями, и со щемящим сердцем Пелагея наблюдала, как Иван Васильевич лихо травил зверя, и, как прежде, слышался его громкий хохот.
Сокольничие Ивана Васильевича постучались в монастырь поздним вечером. Пелагея всегда знала о том, что когда-нибудь это должно было произойти — слишком близко был от нее Иван, чтобы не встретиться. Но, разглядев из окна кельи при свете факелов статную фигуру самодержца, она обмерла, подобно юной девице.
— Ой, Господи, что же это такое делается со мной?! Господи, не дай мне новых испытаний, сделай так, чтобы государь меня не признал, — обратила Пелагея взор к образам.
В ворота стучались все настойчивее.
— Отворяйте, старицы, царь у порога. Неужто святым кваском не напоите?
Вратница виновато оправдывалась:
— Ночь на дворе, как же я вас в женский монастырь пущу? Игуменья шибко строга и не велит никому открывать. — А про себя: «Господи, попутал его бес занестись в женский монастырь. Слишком много всякой хулы про царя глаголют».
Пелагея спешила к воротам, она уже поняла, что, несмотря на свой сан, если пожелает ее Иван Васильевич, так отдаст ему всю себя без остатка.
— Открывай ворота, сестрица, — ласково сказала она вратнице, — не томи гостей. Если просится государь на монашеский двор, стало быть, так тому и случиться. Все это его земля, а мы при нем только слуги.
— Ой, Господи, Господи, — словно заупокойную пропела вратница и впустила стрельцов на монастырский двор.
Лица игуменьи Иван не увидал, Пелагея согнулась так низко, как будто хотела рассмотреть камни на дороге, а когда разогнулась, Иван проехал к кельям.
Царь был не одинок, рядом, оседлав коня по-мужски, гарцевала красивая девица, и Пелагея не без удивления обнаружила в себе чувство, похожее на ревность.
— Эй, игуменья, где ты там?! Почему хозяина московского не встречаешь? Девки, говорят, в вашем монастыре особенно хороши. Вот решил убедиться в этом, а толк в девицах ваш государь понимает.
На соборе от царского крика проснулся беркут: гаркнул хозяином на весь двор, заставляя успокоиться расшумевшихся холопов, и затих.
— Ишь ты, раскричался! — задрал голову к небесам Иван Васильевич. — Это ты напрасно нас за супостатов принимаешь. Мы люди государственные и монахинь не тронем… Если они сами не захотят радость испытать, — улыбнулся вдруг самодержец, поглядывая на хорошенькую послушницу.
Его шутка, непонятная стоявшим рядом старицам, вызвала невероятно громкий смех среди ближайшего окружения царя.
— Так где же ваша настоятельница?!
— Здесь я, государь, — предстала перед очами Ивана Васильевича Пелагея.
— Ты ли это?! — выдохнул Иван Васильевич.
— Я, государь. — И уже задумчиво: — А ты постарел, Иван Васильевич, насилу и узнать, видно, грешил много, если на сморчка стал похож.
Смех угас.
Неласково принимает игуменья. Старице ли судить величие самодержца: близлежащие земли и монастырь — все это московская вотчина. Пожелай Иван, так разберут тотчас по камушкам древние стены, и зарастет тогда монастырский двор крапивой и чертополохом.
— Я тебя вспоминал, Пелагея, — вымолвил царь.
Не смел самодержец обрушиться гневом на старицу, значит, было в ней что-то такое, перед чем слабела даже государева воля.
— А я тебя и не забывала, Иван Васильевич.
— Вот ты за какие стены от меня спряталась, Пелагея, только я тебя и здесь сыскал.
— А разве не по твоему повелению меня в монастырь заперли?
Не услышал упрека государь. Не один десяток девок рассовал Иван Васильевич по монастырям, но Пелагею не забыл до сих пор. И запер он ее больше от любви, чем по надобности.
— Только ты меня понять должна, — повысил голос Иван Васильевич. — Жениться мне надобно было! Время для утех миновало. Все вы, бабы, в моей власти. Хочу — в монастырь отдам, хочу — замуж, а ежели перечить станете… так на потеху своим молодцам!
— Воля твоя, государь, — наклонила голову Пелагея.
Пелагея тоже стала другой. Теперь это не наивная дочь пушкаря стрелецкого полка. Перед ним была женщина, которая вошла в самую пору цветения, и черный куколь только подчеркивал ее красоту.
— Вижу я, что молитва тебе на пользу, Пелагея. Не растеряла ты своей красоты.
— Моя краса принадлежит Богу, — был смиренный ответ.
Иван Васильевич обернулся к спутнице.
— Насчет принадлежности Богу мы еще поспорим, а сейчас распорядись выделить келью для своего государя! — повелел Иван, напоминая о том, кто здесь хозяин.
Царь посмотрел вверх, но не услышал птичьего крика. Беркут, зарывшись клювом в мягкий пух, уже спал.
Иван не шутил, когда объявил, что в монастырь приехал за утехой. Подремав два часа, он велел игуменье позвать всех монахинь. Их оказалось немало — полторы сотни душ, и одна краше другой! Иван в сопровождении Басманова и Калисы ходил из одной кельи в другую и, тыча перстом в смиренные лики, говорил:
— Вот ты!.. Завтра меня по лесу провожать будешь!
Девка кланялась и благодарила за честь, а Иван, стуча сапожищами, шел к другой старице.
— Что же ты с монахинями делать будешь? — хмурясь, спрашивала Пелагея.
— А ты мне, старица, допрос не чини, — сурово сказал Иван и, уже смягчаясь, продолжал с улыбкой: — Вспомни, что я когда-то с тобой делал, то и с ними вытворять стану. Я ведь сюда не Богу приехал молиться. Для этой надобности у меня домовая церковь имеется. Потехи хочу! Поднадоели мне скоморохи, пускай теперь монахини повеселят.
— Чем же тебе так монахини приглянулись?
— Смиренностью, — лукаво подмигнул Иван Васильевич молодой монашке, скромно сидящей на жесткой постели. — Постриг принимают или святые, или те, кто в мирской жизни грешил много. А кто более всего в любви разбирается, если не грешницы? Ха-ха-ха!
Иван Васильевич отобрал полторы дюжины монахинь. Долго разглядывал их спереди и сзади, заглядывал под куколи, прищелкивал языком и, вызывая смех у бояр, хлопал по бедрам.
— Такой товар на базарах выставлять нужно, а вы их под черным покрывалом прячете. Эх, бабоньки, позабочусь я о вашем житии, а вы меня за это ублажите. Вот что, старицы, сымайте свои наряды и облачайтесь в кафтаны стрельцов, а стрельцы пускай ваши куколи напялят! Вот будет потеха так потеха! — потирал царь ладони в предвкушении новой забавы.
Девки стояли в нерешительности, поглядывая на игуменью. Она им мать, ей и решать. Пелагея вдруг прикрикнула на девок и распорядилась:
— Ну чего встали?! Не слышали, что ли, чего царь-батюшка пожелал?!
И первой стала стаскивать через голову грубую монашескую мантию. Иван Васильевич сначала увидел крепкие икры, потом покатые бедра, а уж затем ее всю. Белую и крепкую! Царь всегда помнил ее именно такой: груди небольшие, плечи слегка окатаны, ноги длиннющие и белые, словно стволы гладкоствольных берез. Обнаженная фигура монашки походила на статуэтку, оставленную царю в прошлом месяце итальянским послом. Вылепленную бабу он называл Венерой и глаголил о том, что это, дескать, символ женской красоты; и, глядя на нее, Иван Васильевич не мог не согласиться с тем, что так оно и есть. Он оставил статуэтку у себя в покоях и без конца показывал верхним боярам, приговаривая:
— А умеют итальянцы лепить! Это не наши фрески. Глядя на такую красу, баб не устанешь желать.
И только митрополит Макарий, растерев плевок о мозаику, проронил:
— Не о том ты думаешь, Иван Васильевич. О душе да о Боге нужно глаголать, а ты все о бабах! Такая голозадая баба только на грех и может навести. Убрал бы ты ее с глаз долой!
Однако слушаться митрополита Иван Васильевич и не думал, а неделю спустя тот же самый посол в дар царю оставил Аполлона, и Иван поставил его здесь же, на полку.
