Валерий Замыслов - Иван Болотников
— А где купец? Тащи купца! — заорал Илейка.
Кинулись в мурью, трюмы, по Пронькина и след простыл. В самую суматоху, поняв, что добро не спасти и в живых не остаться, Евстигней Саввич сиганул в воду. Сапоги и кафтан потянули на дно, но берег был близко. Выплыл, отдышался и юркнул в заросли.
— Сбежал, рыжий черт! — огорчился Илейка. Но сожаление было коротким: сарынь выкидывала из мурьи собольи шубы и цветные кафтаны.
Доволен атаман! Богатый караван взяли, такой богатый, что и во сне не привидится. Всего было вдоволь: шелка и сукна, меха и бархаты, дорогие шубы, портки и кафтаны, бирюза и жемчужные каменья, тысячи четей хлеба…
Ошалев от вина и добычи, повольница пировала. Дым коромыслом! Богатырские утесы гудели удалыми песнями и плясками, шумели буйным весельем.
Атаман — в черном бархатном кафтане с жемчужным козырем; голова тяжела от вина, но глаза по-прежнему зоркие и дерзкие. Сидит на бочонке, под ногами — заморский ковер, уставленный снедью и кубками.
Вокруг — есаулы в нарядных зипунах и кафтанах; потягивают вино, дымят трубками. Тут же волжская голь-сарынь, примкнувшая к донской повольнице.
Волокут купца — тучного, растрепанного, перепуганного. Падает перед атаманом на колени.
— Не погуби, батюшка! Не оставь чада малыя сиротами!
Тяжелый взгляд Болотникова задерживается на ярыжках.
— Как кормил-жаловал, чем сарынь потчевал?
— Кнутом, атаман. Три шкуры драл.
— В куль и в воду!
На купца накинули мешок и столкнули с утеса. Тотчас привели нового торговца.
— Этот каков?
— Да всяк бывал, атаман. То чаркой угостит, то кулаком но носу. Но шибко не лютовал.
— Высечь!
Доставили третьего. Был смел и угрозлив.
— Не замай! Сам дойду.
— Серчает, — усмешливо протянул Нетяга. — Аль на тот свет торопишься?
— И тебе не миновать, воровская харя!
Нетяга озлился. Ступил к бурлакам, стегавшим купца, выхватил из рук тонкий, гибкий прут.
— Растяните купца. Сам буду сечь!
Купец, расшвыряв ярыжек, метнулся к обрыву.
— Век не принимал позора и тут не приму!
Перекрестился и шагнул на край утеса.
— Погодь, Мефодий Кузьмич, — поднялся с бочонка Болотников. — Удал ты. Ужель смерть не страшна?
— Не страшна, тать. Чужой век не займешь, а я уж свое пожил.
— Удал… Не признал?
— А пошто мне тебя признавать? Много чести для душегуба, — огрызнулся купец.
Подскочил Нетяга, выхватил саблю, но Болотников оттолкнул есаула.
— Не лезь, Степан. То мой давний знакомец… Не чаял, Мефодий Кузьмич, что у тебя память дырявая.
В смурых глазах купца что-то дрогнуло.
— Кули у меня носил… На веслах сидел, бечеву тянул… Ты, Ивашка?
— Я, купец. Не чаял встретить?
— Не чаял… Не чаял, что в разбой ударишься. То-то от меня сбежал. Выходит, в гулебщики подался?
— Кому что на роду написано. Мне — голытьбу водить, тебе — аршином трясти, — незлобиво рассмеялся Болотников. Повернулся к ярыжкам.
— Эгей, трудники! Есть ли кто с купецкого судна?
— Есть, батюшка, — вышли вперед ярыжные.
— Обижал ли вас сей купец?
— Не обижал. И чарку давал, и кормил вдосталь, и деньгой не жадничал.
— Добро. И меня в работных не обижал. Помнишь, Васька?
Но Шестак и ухом не повел: упившись, храпел подле атаманского шатра.
— Живи, купец. Выпей чару и ступай с богом. Авось опять свидимся. Вина купцу!
ГЛАВА 12
ОРДЫНСКИЙ АРКАН
Над утесом бежало дозором солнце, золотя багряный шатер. Порывистый сиверко гнул вершины сосен, заполняя гулом дремучие урочища.
Болотников стоял на самой круче. Вдыхая свежий, пахучий, настоенный смолой и хвоей воздух, вглядывался в залитые солнцем просторы и думал:
«Знатно погуляли. За шесть недель — пять караванов. Сколь добра захватили, сколь купцов в Волгу покидали. Волга ныне в страхе. Угрозливы Жигули, лиха повольница. Экая силища. Воеводы и те в смятении».
Из Самары приплыли к Луке триста стрельцов; обогнули Жигули, но повольница затаилась в трущобах. Стрельцы вошли в Усу и угодили под пушечный огонь. Река была узкая, служилые понесли тяжелый урон. Двенадцать пушек, установленных на берегу, косили стрельцов картечью и ядрами, разбивали струги. Самарский голова едва ноги унес.
Но засланные в Самару казачьи лазутчики доносили:
— Воевода собирает большую рать. Надо уходить, батька!
Но воеводская рать Болотникова не пугала.
— Здесь нас взять тяжко, — говорил он есаулам. — По Усе стрельцам не пройти. Ядер и зелья у нас ныне слава богу. А коль берегом сунутся — в ущелья заманим. Тут и вовсе стрельцам крышка! Не достать нас воеводе в горах.
— Не достать, батька! — твердо сказали есаулы. Они были веселы, дерзки и беззаботны.
А Болотникову почему-то было не до веселья; его все чаще и чаще одолевали назойливые, терзающие душу думы.
«Теперь всем богат: и зипунами, и хлебом, и казной денежной. Но отчего ж на сердце кручина?.. Много крови пролито, много душ загублено? Но казна та у богатеев отнята, кои посадского тяглеца да мужика обирали. Чего ж тут горевать? Богатей кровь народную сосут, так пусть в той крови и захлебнутся. Пусть!»
Но что-то в этих думах мучило его, тяготило:
«Ну еще караван разорю, другой, третий. Еще людей загублю… А дале что? Как были на Руси купцы да бояре, так и останутся… Что ж дале?»
Все чаще и чаще стал прикладываться к чарке, но вино не утешало, и тогда он выходил на утес; долго, в беспокойных думах стоял на крутояре, а затем, все такой же смурый, возвращался в шатер.
— Мечется атаман. И чего? — недоумевали есаулы.
Как-то в полдень к Болотникову привели молодого стрельца.
— На Усе словили, батько. На челне пробирался, никак, лазутчик.
— С утеса, сатану.
Служилый, длинный, угреватый, с большими оттопыренными ушами, бесстрашно глянул на Болотникова.
— Не лазутчик я, атаман, и пришел к тебе своей волей.
— Своей ли? — поднимая на стрельца тяжелые веки, коротко бросил Иван.
— Своей, атаман. Надумал к тебе переметнуться. Не хочу боле в стрельцах ходить.
Болотников усмехнулся.
— Аль не сладко в стрельцах?
— Не сладко, атаман. Воли нет.
— Воли?.. А пошто те воля? Волен токмо казак да боярин. Но казак близ смерти ходит, а в бояре ты породой не вышел. Зачем тебе воля?
— Уж лучше близ смерти ходить, чем спину гнуть. От головы да сотников житья нет. Я-то ране на ремесле был, с отцом в кузне кольчуги плел. Да вот, худая башка, в стрельцы подался. Чаял, добрей будет, а вышло наопак. А вспять нельзя, из стрельцов не отпущают. Вот и надумал в казаки сбежать… Но пришел я к тебе, атаман, с черной вестью.
— Рать выходит?
— Хуже, атаман… Измена на Дону.
— Измена? — порывисто поднялся Болотников. — Дело ли гутаришь, стрельче?
— Измена, — твердо повторил стрелец. — В Самару тайком прибыли казаки раздорского атамана. Поведали, что с Дону вышла разбоем бунташная голытьба.
— Раздорский атаман Васильев упредил воеводу?!
— Упредил. Почитай, недель семь назад.
— Собака! — хрипло и зло выдавил Болотников.
Есаулы огрудили атамана, взъярились:
— Христопродавец!
— Иуда!
Разгневанный Болотников заходил вдоль шатра. Богдан Васильев, донской атаман, выдал стрельцам голытьбу-повольницу! Ох как прав оказался Федька Берсень, гутаря о том, что разбогатевшие домовитые старшины точат ножи на воинственную и дерзкую вольницу.
— Имена казаков ведаешь?
— Прискакали трое: Пятунка Лаферьев, Игнашка Кафтанов и Юшка Андреев.
— Знаю таких казаков, — кивнул Мирон Нагиба. — Блюдолизы, вечно подле домовитых крутились.
— Как опознал, стрельче?
— А я тогда в Воеводской избе был, атаман. Караулил в сенцах, а дверь-то настежь. Жарынь! Воевода к тому ж во хмелю пребывал, все громко пытал да расспрашивал. Вот я и подслушал.
— Добро, стрельче, возьмем тебя в казаки. А теперь ступай, недосуг мне… Черна весть. Есаулы, скликайте круг!
На кругу Болотников ронял сурово:
— Подлая измена на Дону, други! Богдашка Васильев продал нас боярам. Надумал, собака, извести голутвенных. Голытьба ему — поперек горла. Мы токмо из Раздор, а уж холуи Васильева к воеводам помчались. Упредили. Бейте, стрельцы, повольницу! То хуже злого ордынца, то нож в спину вольного казачества!
И загудело, забесновалось тут казачье море. Гнев опалил лица, гнев выхватил из ножен казачьи сабли.
— Смерть Васильеву! — яро выплеснула из себя повольница.
— Смерть, други! Казним лютой смертью! — продолжал Болотников. Завтра же снимемся с Луки и пойдем на Дон. Худое будет наше товарищество, коль иуде язык не вырвем, коль подлую голову его шакалам не кинем. Дон ждет нас, туго там казакам. Голытьба ходит гола и боса, в куренях бессытица. У нас же добра теперь довольно. Хлеба не приесть, вина не припить, зипунов не износить. Так ужель с братьями своими не поделимся, ужель друг за друга не постоим? Зипуны и хлеб ждет все Понизовье. На Дон, атаманы-молодцы!
