Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева
Ермолов замолчал, чтобы восстановить сбившееся дыхание. Кутузов смотрел на него выжидающе.
– Что же касается сражения, – продолжал Алексей Петрович, – то я предлагаю атаковать неприятеля. После девятисот верст беспрерывного отступления он не ожидает подобного предприятия с нашей стороны. Сия внезапность при переходе войск его в оборонительное состояние, без сомнения, произведет между ними большое замешательство, которым вашей светлости как искусному полководцу надлежит воспользоваться, это может произвести большой оборот в наших делах.
Главнокомандующий поерзал на лавке с недовольным видом.
– Ты так говоришь, потому что не тебе отвечать, – проворчал он и кивнул Уварову: – Ну, говори теперь ты!
– Отступать, – сказал Уваров.
– Атаковать, – возразил Коновницын, назначенный командиром 1-го корпуса вместо Тучкова.
– Пойти на врага было бы хорошо! – согласился Дохтуров. – Но после Бородина многих офицеров пришлось заменить другими, прежде ничем себя не проявившими, – можно ли полностью положиться на них? Лучше отступить.
Беннигсен ратовал за сражение, приводя те же доводы, что и Ермолов; Остерман спросил его, готов ли он поручиться за успех; не глядя в его сторону, Беннигсен ответил ледяным тоном, что если бы на этот счет не было никаких сомнений, то и совет бы проводить не стоило, и ничьего мнения спрашивать. Дверь распахнулась, вошел Раевский, только что прибывший от арьергарда, где он оставил Милорадовича. Кутузов попросил Ермолова пересказать ему то, что было говорено прежде; Раевский согласился с тем, что нужно отступить.
Над выскобленным деревянным столом, освещенным масляной лампой, повисла тишина; лица выступали из тьмы, подобные маскам в греческом театре. Кутузов вновь прикрыл глаза, потом обвел всех хмурым взглядом.
– Je sens que je paierai les pots cassés, mais je me sacrifie pour le bien de ma patrie. J’ordonne la retraite[37], – сказал он.
Раевский сразу же уехал обратно к арьергарду. Оставшиеся обсудили порядок и направление отступления: в десять часов двумя колоннами через Рязанскую заставу. Одну поведет Уваров, по Дорогомиловскому мосту, другую – Дохтуров, через Замоскворечье на Каменный мост. Ермолова Кутузов отправил к Милорадовичу сказать, чтобы удерживал неприятеля, сколько возможно, или хотя бы условился с ним о вступлении в город без боя, но так, чтобы успеть вывезти тяжести. Генералы разошлись; Кутузов вызвал к себе генерал-интенданта Дмитрия Ланского и велел обеспечить подвоз провианта на Рязанскую дорогу. Продиктовал донесение императору: «Смоленск открыл путь в Москву; по взятии его столица сия не могла быть спасена; но она не есть еще целое царство».
…От Головинского дворца тянулись повозки с ранеными. Генерал-губернатор выделил для них охрану, чтобы возчики-крестьяне, приневоленные к эвакуации, не дали дёру, прихватив, что плохо лежит, и всё равно на некоторых телегах вместо искалеченных солдат сидели жены вахтеров и госпитальных служителей, увозивших свое добро. На другом берегу Яузы, во дворе большого дома на Немецкой улице, суетились слуги, складывая на подводы мебель, картины, ящики с книгами, мешки со столовым серебром. Помимо пули в ногу Михаил Семенович Воронцов получил удар штыком и теперь отправлялся в Андреевское залечивать раны. Графа вынесли из дому в кресле, пересадили в карету; она выехала за ворота и встроилась в плотный поток, двигавшийся с черепашьей скоростью.
– Семенов! Ты как здесь? – Граф опустил окошко своей кареты.
Ковылявший краем улицы раненый остановился и отдал честь здоровой рукой:
– Здравия желаю, ваше сиятельство! Уходим вот из Москвы, кто может, чтоб французу не достаться.
– И много здесь наших?
– Да, почитай, все…
– Стой! – крикнул Воронцов кучеру. И приказал ехавшему с ним камердинеру: – Всё барахло с подвод долой! Постелить соломы, положить людей – вот он укажет, кого.
Ящики сбрасывали на мощенный булыжником двор; по телегам рассаживались полсотни офицеров и более трехсот солдат Сводно-гренадерской дивизии, чтобы составить компанию своему командиру.
…У Дорогомиловского моста Ермолов увидел Раевского, следившего за прохождением войск. Генералы сошли с лошадей, встали на берегу, глядя на темную воду, мечущиеся огоньки в домах на том берегу, купола и кресты, поблескивавшие в лунном свете. Обычные походные звуки, топот, стук, лязг сливались за мостом с шумом большого всполошенного города. Говорить было особо не о чем: ничего утешительного никто не предвидел. Солдаты роптали, не смущаясь присутствием начальников, а может, не замечали их, поглощенные иным зрелищем; Кутузова, пробудившего в сердцах столько надежд, теперь величали «темнейшим князем».
…«О мой друг, как ни жестока была наша разлука, но то, что совершается теперь, ни с чем не сравнимо, – писал Ростопчин в двенадцатом часу ночи, сидя за столом в том самом кабинете, где на заре прощался с семьей. – Сегодня утром я был у подлеца Кутузова. Он спросил у меня моего мнения. Я ответил ему, что, находясь с армией в семи верстах от Москвы, он должен дать сражение, а в случае неудачи занять Калужскую дорогу, чтобы закрыть неприятелю путь на юг и чтобы получать припасы и подкрепления. Он со всем был согласен. Я распростился и взял с собой Сергея, который обедал у нас в доме. В семь часов получаю письмо от князя Кутузова, в котором он сообщает мне, что позиция невыгодна, что Москву он оставляет с горестью и намерен занять Рязанскую дорогу. Войска уже проходят через город. Москва будет разграблена, разорена русскими. Бросают 22 000 раненых и еще питают после этого надежду сражаться и царствовать. Кровь кипит у меня в жилах, мне кажется, что я умру с горя. Друг мой, если будет какая-либо опасность для тебя в Ярославле, переезжай в Нижний. Бог весть, когда я получу известие от тебя. Люди отправились в Ливны, под Орел. Я последним покину город и присоединюсь к армии».
* * *
Ворота Арсенала были распахнуты настежь; гарнизонные солдаты выкатывали из погребов бочки с порохом, тащили, надрываясь, свинцовые слитки, укладывали на подводы, везли топить в Москва-реке и Красном пруду. У стен лежали кучи сабель, палашей, тесаков, ружей, карабинов, мушкетов, негодных малокалиберных пушек – бери кто хочет.
На Лобном месте против Спасских ворот было не протолкнуться; люди сновали туда-сюда, кашляя от едкого дыма и задыхаясь от смрада, и пытались поживиться хоть чем-нибудь в разбитых лавках и торговых рядах; вонь шла от москательного ряда, который утром поджег сам частный пристав.
Запертые дома обреченно глядели на пустые улицы, из некоторых церквей доносилось пение («Господи, помилуй!»); солдаты Московского гарнизонного полка, которых по старой памяти называли «архаровцами», покидали город вместе с семьями, с песельниками впереди. Многолюднее всего было возле кабаков, где, по приказу Ростопчина, разбивали
