Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Досталась и мне часть удовольствия, какое он испытывал, произнося:
— Мой двоюродный дядя!
Это он тоже подавал всегда с выражением, почти торжественно: я ведь был его моложе, но приходился ему дядей, и он любил подчеркнуть расстояние меж нами как бы в обратном направлении.
Я, конечно, приложился к ручке барышни, и ручка была прелестна. Глаза огромные — и щечки розовые с бронзовым отливом. (Почему это все теряется потом у женщин куда-то? И как быстро теряется!) Оказалось, я тоже видел ее когда-то у родственников — но она была тогда совсем девочкой. И узнал, что я тоже состою с ней в каком-то самом отдаленном родстве.
Вот на кого уж точно Катя была совсем не похожа, так это на Варю Лопухину (ее-то я хорошо знал). Абсолютно не похожа! — как он не видел? Но кого она точно напоминала, я понял сразу, это Софи Соллогуб. Только в пору, когда не была еще графиней Соллогуб. Особенно голос Кати меня привлек: мягкий, он звучал будто не отсюда. (Надин — из повести «Большой свет», где Соллогуб ободрал немного меня и Михаила и которую я лично считал дурной прозой. А Лермонтову она почему-то нравилась — или он притворялся, что нравится.)
Мишель вел себя необычно, радовался чуть не каждой фразе девушки и подталкивал меня, чтоб я тоже радовался. Разглядывал ее — в одном повороте, в другом… В профиль, анфас… Пытаясь указать мне на незамеченные мною достоинства.
— Вы так и не побывали у нас! — упрекнула его Катя.
— Зато я привел его! — ответил Михаил.
Он любил хвастаться кем-нибудь, кто ему нравился. Ею он тоже похвалялся.
— К вам, Алексис, приглашение также относится, разумеется! Весь мир знает, что вы путешествуете вместе! А вас там ждали! — обернулась она снова к Лермонтову. Вообще, она чаще смотрела на него, что для меня было несколько непривычно: признаться, я привык, что дамы в обществе сперва обращают внимание на меня… Но здесь готов был потесниться.
— Напомните ему, — сказала она уже прямо мне, — он, верно, запамятовал за делами… дом Прянишниковой!
Когда мы расстались с ней, он долго чему-то радовался про себя. Потом удостоил меня вопросом:
— Ну, как она тебе?
— Прекрасна, что сказать? Это что, в Москве еще сохранились такие? Или надо искать в Калуге?
— Признаться, я хотел познакомить вас! Почему б тебе не поухаживать за ней? Барышню такой чистой пробы нынче трудно найти. И правда… Пора кончать тебе с твоими подругами из высшего света! К тому же неверными. Так ведь может и жизнь пройти!..
— Может… — готовно согласился я. — Может… Только… Я так много сил вложил уже в одно предприятие… что меня не скоро хватит на какое-то другое!
— Ну и зря! — сказал он веско. — Я хотел бы, чтоб ты наконец перестал мучиться. И ты ей нравишься, по-моему…
— Тут уж, извини, мой друг, на самом деле ей нравишься ты!
Мне тоже хотелось кольнуть его напоминанием о его светских дамах с их поэзией и житейской прозой в виде оставленных мужей и детей. Но не стал. Я снова наблюдал его оживленным и даже веселым. И мне это нравилось.
Сейчас, когда я сижу в Париже и проглядываю эти строки (вышел уже номер парижской газеты с первой частью романа Лермонтова на французском в моем переводе), я смертельно хотел бы повернуть назад… Или к крепости Георгиевской, где мы бросили жребий и двинулись на Пятигорск, не думая о будущем, или хотя бы к этой тропинке, ведущей от Елизаветинского источника к гроту, где встает пред нами прелестная девушка с очень нежной розоватой кожей и огромными черными глазами: пышные волосы непонятного цвета (скорей каштановые с проблесками белизны, стянутые небогатым бандо с золотым ободком), смотрит на Мишу и щурится от солнца…
— Милая, милая! Не дайте ему уйти!.. Он сейчас очнется и будет ваш всецело! Он поймет, где его место!..
Но барыщня исчезает, словно растворившись в воздухе, а мы топаем к себе в дом Чиляева, где в гостях у нас, кажется, нынче отставной майор Мартынов, который сбежал из Гребенского казачьего…
Я, наверное, так и не понял ничего в искусстве и в людях искусства — хоть и был близким другом Лермонтова. Даже ближайшим. Вот теперь я стал нервничать от того, что сеансы Дени по созданию портрета Бреданс, который, я, кажется, сам заказал (мне навязали заказ: предложили, а я согласился), затягиваются и я потихоньку начинаю нервничать… Ревновать к близости, что возникла наверняка во время этих сеансов, — близости, какой может и не быть, но она возможна. Или на расстоянии всегда кажется, что она есть? Дени говорит каждый раз, что вот-вот закончит портрет, и я жду. Должно быть, в самом деле любуется ею, когда пишет ее. Но она красива, нельзя не залюбоваться. Но скоро уже финал, скоро… Единственное, что меня чуть-чуть успокаивает, это мысль о Жаклин, жене Дени. Она так любит его, и это столь очевидно. И она тоже очень красива. Наверное, с Бреданс ничего плохого не произойдет. Наверное, ничего…
И я вновь погружаюсь в записки о последних неделях в Пятигорске…
IX
Мартынов уволок Лермонтова к себе (он снимал флигель у Верзилиных вместе с Глебовым, это было почти рядом), и они с Михаилом проговорили почти до утра. Глебов был в отъезде — по личным делам.
— «В серебряных ножнах блистает мой кинжал — Геурга старого изделье!» — продекламировал гость с порога, увидев, как хозяин снимает кинжал и вешает на стену.
— Какого Геурга?
— Старого. Был такой мастер в Тифлисе. Может, еще есть. А я его упомянул в одном стишке!
Он уже снова хотел начать играть с кинжалом, но Мартынов забрал у него…
— Оставь. Пусть висит! — и вернул на стену. — Ты неуемен! — сказал вполне дружески, даже ласково. — Ну и что там у меня дома?
— Ничего. Волнуются. Мне показалось, они не совсем поняли причину твоей отставки. Дела по наследству уже как бы наладились?
— Наладились. И дело не в наследстве. Что-то не вышло у меня в жизни, что-то не получилось.
Они хорошо знали друг друга, можно даже сказать, были дружны. Но до уровня такой откровенности прежде дело не шло.
— Я думал, нужны просто храбрые офицеры. Меня вычеркнули из Валерикского представления. Не знаешь почему? — начал Мартынов.
Не спрашивал, а вопрошал. Было жалко его.
— Нет. Знаю только, что меня тоже вычеркнули.
— И
