Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
«Нет, серьезно — Варя! Но откуда, что? Какими судьбами? Приехала с мужем? Разошлась с мужем? Муж пьет тухлую воду, а она ждет?..» Все мысли пронеслись в голове так быстро, что он хотел уже уверенно окликнуть — но, к счастью, задержался на миг. Потому что понял: это другая женщина или барышня. Самое странное только, что эта «Не-Варя» сама оглянулась нечаянно, поднялась со скамейки и бросилась к нему:
— Мишель, Мишель!
— Это вы? как я рада! Вы здесь? Надолго? Вы вовсе не узнали меня?
«Конечно, не Варя! Но очень похожа. Очень! — лишь моложе. И… бронзовое личико. Почти бронза. Как у креолки. У Вари никогда не было такой бронзы в лице. Знакома. Но надо подумать».
— Конечно, не узнали. Мы мало виделись.
— Совсем мало, — признал он и продолжал рассматривать.
«Сколько ей было тогда? Лет пятнадцать примерно? Шестнадцать?»
Почти вскрикнул:
— Да! Четыре года назад. В доме вашей тетушки… Катя! Катя Быховец!..
— И правда Катя. Конечно, Быховец. Кто я вам? Правнучатая племянница? Или сестра? Не помню! В общем, кузина. Близкое родство!..
— Да, близкое, — согласился он. — Я и не слышал, что есть такая степень: правнучатая… Может быть. Но счастлив признать родство!
— А то я испугалась. Барышня кинулась к незнакомому мужчине, а он и не признаётся, что кузен. Что скажут люди? Общество?
— Ой! Они, как всегда, говорят мало хорошего. Вы здесь постоянно?
— Надолго во всяком случае. Гощу у своей двоюродной сестры — Прянишниковой. Вы слышали имя хотя бы?
— Нет.
— У нее тут имение неподалеку, под Кизляром. И собственный дом в городе. И мы здесь с тетушкой моей — Обыденной. Нет, это фамилия такая! Разумеется, не знакомы и не слышали!
Он сделал неловкий жест.
— Бросьте! Видно по вам, что вы не слишком жалеете. Это естественно.
— Присядем! — предложил он.
Они присели на ту же скамью в гроте. Тени ложились на них. Но надо ж чуть порасспросить? Хотя бы из вежливости…
— Что вы делаете здесь? Пьете воду?
— Не дай бог! Это тетя моя пьет, а я жду.
— Я там не был еще! И по-прежнему свисают стаканы на проволоках? И каждый готов гордиться тем, что его — полковника — стакан висит выше стакана подполковника? Или, скажем, капитана?
Она рассмеялась заливисто — такой серебристый смех. Истинный. Не натужный!.. Немножко дробный. Лермонтов любил вызывать такой смех.
— Как я вам рада! Я читала ваши стихи. Много читала! Вы большой поэт!..
— Вот тут мне уж совсем нечего ответить! Возражать не хочется, соглашаться — неловко.
— Я и ваш роман читала два раза. Ужас!
Он улыбнулся:
— Что, такой плохой?
— Нет, роман прекрасный. Но страшно… все, что там произошло…
— Вам жалко Печорина?
— Мне жалко всех! Даже эту девушку, которая вас обокрала! То есть не вас — Печорина!
— Пожалейте лучше меня!.. Каково было видеть все это про себя и вокруг себя — и не удавиться!
— Что вы! Мне мои подруги говорили, что мечтали бы быть княжной Мери!
— Только вы, пожалуйста, сами не мечтайте: вы слишком хороши для этого!
Она в самом деле была обворожительна.
— Вы к нам заходите обязательно. Не забыли? Дом Прянишниковой. Она дала адрес. Тут недалеко. Там вам будут рады!..
Он вспомнил другое: «Я жду!», «Я вас буду ждать!» — петербургское, совсем недавнее. Мысли стали разбегаться, как глаза: в разные стороны. Но после сдвинулись в одну точку. Катя!
<……………………………………………………………………………….>
VIII
ИЗ «ЗАПИСОК» СТОЛЫПИНА
Когда вместо Темир-Хан-Шуры и экспедиции Граббе Миша упрямо свернул с дороги к Пятигорску, я догадался, клянусь, что это желание отодвинуть что-то от себя или что-то оттолкнуть в своей судьбе. И было связано, несомненно, с его петербургскими настроениями перед отъездом. Даже Додо Ростопчина в тот последний вечер у Карамзиных отвела меня в сторону: «Он слишком не верит в жизнь — это беда… или может привести к беде! Сделайте что-нибудь!» А что я мог сделать? Не могу себе простить, что пустил его объясняться с Кирхгофшей и выслушивать ее карточные пророчества. Он был суеверен — и еще раз подтвердил это, когда написал «Фаталиста». А то, что Кирхгоф гадала Пушкину… Связь пушкинской биографии с его, с поры тех самых стихов, считалась чем-то само собой разумеющимся даже теми, кто от Лермонтова был далек… Но, главное, эту связь знал про себя он сам, и я не раз наталкивался на его мысли по этому поводу.
И позже, уже в Париже, когда я стал переводить его роман, я ощутил эту связь вдвойне. Я вдруг понял, что сюжет «Княжны Мери» почти схож с сюжетом «Евгения Онегина» (почему-то раньше это не бросалось в глаза даже литераторам), но Пушкин был добрей к своему герою… он дал ему «несчастливое счастье» любви без возможности быть с любимой — дал как прозрение и прощение. И он продолжал любить героя вопреки всему.
Сравните это со словами «автора-рассказчика», который открывает нам «Дневник» Печорина: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…» Представьте себе, что Пушкин сказал бы так про смерть Онегина! Он был жестокий писатель, мой друг, может, самый жестокий у нас на Руси. Хотя бы до сей поры. А какая пора придет за нами — неизвестно!
Однажды в Пятигорске, в первые дни нашего пребывания там, он за самым сторонним разговором вдруг спросил Пушкина Льва:
— Ты так и не разобрался до сих пор, кто тогда послал пасквиль твоему брату?
— Нет, — сказал Пушкин, — и честно говоря, испытываю чувство стыда.
— Но, может, мне попытаться узнать? — и взглянул как-то странно. Он что-то знал наверняка или что-то представлялось его взору.
Он не зря написал те стихи, что разом вознесли и обрушили его жизнь. Там был не только Пушкин, мне кажется сейчас, — там была его внутренняя тема.
И это постоянное возвращение в мыслях к далекому средневековому барду-шотландцу (какому-то шекспировскому герою!), которому феи даровали талант, а потом послали за ним белых оленей!..
Когда мы свершали наше самовольство — поворот
