Зиновий Фазин - Последний рубеж
Иногда вдруг во время заседания вспоминалась мать, и тут же почему-то вставала перед глазами голубая люстра. Вся она светится, люстра эта, неземным сказочным светом, а мать сидит на сундуке и любуется. И ноги у нее, у Евдокии, уже не черные и не босые, а в башмаках со шнурочками, и бормочет она — странно! — почти те же слова, которые говорил Ленин: «Учись, доченька, учись. Все знай!»
Эх, умела бы Саша складывать стихи, вот бы сочинила — и про Каховку, и про погибшую в Таврии сестру милосердия Аню, и про Катю свою, и про мать с люстрой, и даже про дневник написала бы: как он лежит-полеживает взаперти в кованом старом сундуке, как некий клад, о котором никто не знает. А кто доберется да прочтет, тот сколько заветных дум обнаружил бы там — ее и Кати.
И еще вставила бы Саша в свои стихи про красную ленточку, о которой она думала и в Москве. Запомнилось крепко и очень понравилось это все. Нельзя же, в самом деле, без красной ленточки в жизни; жаль, на съезде с трибуны никто из молодых делегатов об этом не сказал. И минутами Саше представлялось, как она берет слово и говорит с трибуны о ней, о красной ленточке. Но слишком уж головастые парни и девушки брались выступать — после них Саша казалась самой себе совсем убогим несмышленышем.
«Войну и мир» она в дни съезда не читала и с собой не носила, но тоже не раз вспоминала о полюбившейся книге.
Кормили делегатов плохо, в общежитии и даже в зале заседаний (это происходило в том же бывшем купеческом особняке — клубе) ежились от холода, порой даже начинали притопывать озябшими ногами, чтобы как-то согреться. Но дней десять спустя, когда Саша вернется к себе на плацдарм и у нее спросят: «А как там в Москве? Небось холодно и голодно?» — она с запальчивостью ответит: «А вовсе нет! Я жалоб не слыхала. Зато слышала много интересного и повидала тоже!..»
Перед самым отъездом из Москвы Саша узнала, что Московский Совет направляет на Южный фронт особый поезд. Было так. Сашу вызвали в секретариат съезда и сказали:
— Вот тебе пропуск, товарищ Дударь. Отправляйся быстренько в Моссовет. Это близко, два шага. Найдешь комнату и товарища, которые указаны тут в пропуске. Валяй, договорись. Поезд вечером.
Помчалась Саша на Тверскую, до которой от места, где заседал комсомольский съезд, было и впрямь — да еще при Сашиной стремительности — не больше десяти минут ходьбы. Прохожие с недоумением оборачивались: куда так спешит эта смуглая девушка в сапогах и армейской шинели?
Сеялся острый, колючий снежок, а она держала шлем в руке, и ветер трепал на обнаженной голове Саши уже порядком отросшие волосы. Теперь она мало была похожа на паренька, во всем ее облике проступало женское, несмотря на резкость и угловатость движений.
«Какой же была тогда Москва?» — могут задать вопрос. Ну, вкратце кое-что скажем. Была та самая пора, когда по московским улицам ходил Уэллс и готовился после встречи с Лениным в Кремле написать свою нашумевшую потом «Россию во мгле». То была пора, когда по Москве возили в автомобиле старую немецкую революционерку Клару Цеткин и та радовалась всему, что видела, а видела она будущую Россию совсем иной, не так, как Уэллс, вовсе не во мгле, а в сиянии новой зари. В эти дни уже болел сыпным тифом и в роковой борьбе с ним погибал мужественный Джон Рид.
Мы обо всем этом говорим к тому, что хотим отметить: так или иначе, хоть краем уха, Саша про это слышала. В зале съезда или вечером в общежитии, с трибуны или в кулуарных разговорах, но мигом узнавались все новости.
— Братцы, а я сегодня в Третьяковку забегал. Репина смотрел, Левитана, Серова. Сам, признаться, балуюсь, рисую. Да времени нет, я ведь секретарь Укома! Поесть, попить некогда!
Нельзя было, слыша эти разговоры, не рваться самой в Третьяковку, не хлопать проезжающей по улице Кларе Цеткин, не стремиться вслед за другими парнями и девушками везде поспевать, хоть разорвись на части. Саша все эти дни жила, как в каком-то бешеном водовороте, и на то, чтобы поесть, попить, ей тоже не хватало времени.
Оттого часто кружилась голова.
Бежит Саша, несется к Моссовету, и уже волнуется — что-то новое ей предстоит. Опять у нее голова не своя, сосет под ложечкой, мутит. Не ела с утра ничего, ни крошки.
«Какое это имеет значение», — вспоминались слова Кати.
Летом, когда Саша ходила с ней по этим улицам, Москва казалась незнакомой. Правда, как и тогда, сейчас тоже жались очереди у хлебных лавок, встречались оборванные беспризорники с голодным блеском в глазах, много нищих. Витрины магазинов, некогда блиставшие великолепием и роскошью, были все так же запылены и пусты. Вдруг бросится в глаза: висит за зеркальным стеклом уже летом виденная здесь дамская шляпа, украшенная перьями, и никому она с тех пор не понадобилась.
Но теперь Саша знала: кроме этих жалких витрин, покосившихся заборов, есть Москва заводов и фабрик, Москва институтов, университетов и курсов, Москва великолепных театров, музеев и художественных галерей, Москва поэтов и писателей.
На улицах бросалось в глаза: театральных объявлений, извещений о диспутах и поэтических вечерах так много, что, казалось, после работы в холодных цехах заводов и нетопленных конторах москвичи только то и делают, что ходят в театры, спорят на литературных диспутах и аплодируют или свистят на поэтических сборищах. Но на каждом шагу давала себя знать и война. С уличных тумб сурово глядели конные красноармейцы в шлемах и звали:
«Пролетарий — на коня!..»
На Тверской Саша увидела витрину с только что наклеенной листовкой:
«Южный фронт — последний рубеж войны! Разобьем Врангеля — и войне конец!»
Саша с маху остановилась, будто ее очень поразили эти слова. Часто дыша, она стояла, как пригвожденная, у листовки. А ведь это так и есть! Последний рубеж взять — и конец стольким мучениям и бедствиям народа, и наступит время, когда действительно уже можно будет взяться за учебники. Саше представилось, как она ходит со стопкой книг под мышкой на рабфак, и голова у нее закружилась.
Очнувшись, Саша увидела — стоит перед ней пожилой человек, желтоволосый и узколицый, в стареньком обшарпанном пальтишке и держит перед ее носом флакон, издававший острый запах нашатырного спирта.
— Вам дурно, товарищ? — спрашивал этот человек.
А Саша уже пришла в себя и отвалилась от стены, к которой ее прижало в минуту, когда в голове все потемнело. Первым делом она отвела рукой флакон, потом, бегло оглядев того, кто оказал ей помощь, недовольно буркнула:
— Вот еще! Идите себе, знаете!..
Но в следующую минуту спохватилась, вынула из кармана завернутый в бумагу сахар.
— Возьмите. Раз носите с собой эту гадость в бутылочке, то, наверно, вам худо. Берите, берите!
Пожилой мужчина взял и хотел что-то сказать, но вдруг отвернулся, и плечи его затряслись. Кто он был? Что подумал и что хотел сказать Саше? Не угадаешь. Хочется предположить, что не случайно этот человек встретился Саше на ее жизненном пути. А вдруг она его еще встретит через годок? И встретит, представьте себе, в аудитории Московского университета, где он выступит с очередной лекцией перед молодыми рабфаковцами. Все ведь бывает!..
В здании Моссовета, где Саше встретилось много людей в кожаных куртках, с ней разговаривал рослый парень, сразу видно было — рабочий, тоже одетый в черную кожанку. Усы у него были светлые, глаза синие, с веселыми искринками. Саше он сразу понравился, а когда ей человек нравился, она терялась и смотрела себе под ноги или куда-то еще.
— Вот что, милочка, — сказала кожанка. — Ты из Каховки, как сообщили нам. Так вот, поедешь с нами. Мы везем… — кожанка вдруг пошутила, — одним словом, везем как бы зайца в разобранном виде, поняла? Едем на Южный, а особое дело у нас к тебе, красавица. Ты ведь из дивизии Блюхера, так?
Саша кивнула.
— Говорить ты, я вижу, не мастерица. А еще делегат комсомольского съезда! Ну, что там у вас под Каховкой, расскажи. В чем бойцы особо нуждаются?
Потупившись, Саша отвечала:
— Обувки нет… мало. Белья тоже. Шинелей. Полушубков…
— Ну, это мы где возьмем тебе полушубков? Еще шуб на соболях потребуешь?
— Ничего я от вас не требую, — хмурилась Саша. — Вы спросили, я сказала.
— Ладно, ладно, не обижайся, что ты, я же тебя люблю, касатка моя!..
А Сашу уже начинали злить эти шутки, и тут, как часто с ней бывало, ее конфузливость быстро сменилась атакующей напористостью:
— Может, перестанем бухтеть, а, товарищ? Просто — не можете?
Кожанка рассмеялась и прекратила шутки. Оказалось, человек хороший, только шутить, как решила Саша, не умеет. И когда он заговорил просто, Саша сразу все поняла.
Суть дела была вот в чем.
Москва, эта самая голодная и холодная Москва, как уже не раз делала, посылала на Южный фронт подарки для красноармейцев. Целый эшелон отправится сегодня вечером с Курского вокзала, где Саше и надлежит быть к пяти часам, так потребовала кожанка. Рабочие и служащие Москвы собрали в течение двух дней подарков на три больших пульмановских вагона. И все уже почти погружено. И если она, Саша, не отказалась бы помочь погрузке, то лучше поспешила бы сейчас же на Курский. Бойцам Южфронта эшелон повезет табачок, спички, мыло, карамель, чай, кофе, белье, шинели, башлыки на случай морозов, рукавицы, чайники и кружки.
