Евгений Салиас - На Москве (Из времени чумы 1771 г.)
– Да коли будете так скучать по Ульяне, то я на смех уйду, – шутила Аксинья.
Разговоры об Уле повторялись очень часто. Даже о сыном заговаривал бригадир об убежавшей девушке, но Матвей всегда прекращал эти беседы словами:
– А черт с ней совсем! Вот любопытная беседа, пора об ней и думать забыть.
За все это время молодой Воротынский снова бывал постоянно в доме Колховских, проводил у них целые дни, обедал и ужинал, и так как у него не было там сверстника или товарища, за исключением идиота, то в городе уже давно решили, что молодой сын «дюжинного» бригадира – принятый, но еще не объявленный жених княжны.
Между тем положение молодого Воротынского в доме Колховских сильно изменилось. Он менее ухаживал и любезничал с княжной, менее возился с идиотом, не писал стихов, не пел романсов и был в доме как свой человек.
В то же время он начал много ездить по всей Москве и по-прежнему, как бывало в Петербурге, ухаживал направо и налево, заводил интриги со всякой мало-мальски приглянувшейся ему фигуркой. При этом Матвей тратил не только очень много денег, но просто сорил червонцами.
Бригадир почти никуда не выезжал и за последнее время мало принимал гостей, в особенности после побега Ули он боялся, что всякий приезжий, зная эту историю, заговорит с ним, поставит его в глупое положение. Но наконец и до бригадира дошли слухи, очень странные, о сыне, тратящем большие деньги. Он сам видел, как Матвей покупал пропасть лошадей и как бригадирские конюшни, давно пустые, снова наполнялись великолепными рысаками всех мастей.
Наконец однажды Григорий Матвеич позвал сына к себе утром, сел на свой трон и постарался принять самый строгий и внушительный вид.
Матвей был позван двумя лакеями, которым бригадир приказал сказать:
– Очень-де нужно по важному делу переговорить.
Матвей явился, как всегда, беспечный, добрый, смеющийся.
– Что прикажете, батюшка? – вымолвил он, весело улыбаясь и разглядывая забавно-важную физиономию отца.
– Присядь и слушай. Дело важное.
– Небось об Уле, – усмехнулся Матвей.
– Полно, садись, – сердито проговорил бригадир.
Матвей уселся и подумал:
«Кой черт?»
– Ты мне сын или нет? – важно спросил бригадир, стараясь быть как можно величественнее.
– Сказывают – сын, а доподлинно не знаю. Вам лучше известно, – с легкой усмешкой отвечал Матвей.
– Не ломайся, а то выгоню! – стукнул палкой по полу Григорий Матвеич и рассердился совершенно искренно. – Ты мне родной сын, следовательно, должен отвечать прямо, открыто на все мои вопросы. Говори, откуда ты деньги достаешь?
Матвей пристально вгляделся в лицо отца, усмехнулся, хотел что-то ответить и замялся.
– Не лги, отвечай правду. Занимаешь? В долг берешь?
Матвей весело расхохотался.
– Чему заливаешься?
– Ах, батюшка! Да нечто можно этакое спрашивать? В долг берешь! Да какой же дурень мне даст?
– Ты, может быть, полагаешь, что я за тебя порукой буду? Что я заплачу? Так я, знай это…
Матвей еще веселей рассмеялся.
– Батюшка, всем известно, что у вас было большое достояние, а теперь его и в помине нет.
– Это вранье, мне лучше знать, что у меня есть. Не твое это дело отцовы деньги считать; заслужишь – твои будут, не заслужишь, все пойдет на сторону.
– А вы не гневайтесь, батюшка. Только я вам верно докладываю, что никакой шальной взаймы мне не даст, зная, что у меня нет ничего, кроме шпаги да кафтана, а у вас если и есть, то, стало быть, ваши собственные.
– Откуда же у тебя деньги?
– Мало ли откуда, – повел плечом Матвей, – достаю.
– Вестимо, не воруешь, а достаешь, да откуда? Ведь деньги-то большие, я вижу.
– Да, деньги, пожалуй, что и большие, – небрежно проговорил Матвей, как бы прихвастнув.
– Откуда они?
– Не все ли равно, батюшка, откуда? Лишь бы не ворованные были.
– В карты играешь? Выигрываешь? Честно ли? Или связался с какими картежниками? Ныне это не редкость.
– Какие тут картежники у вас в Москве! Самый записной, коли проиграет в вечер сто рублей, так в ту же ночь удавится. Тут не Петербург. Пробовал я здесь играть, за трое суток шестьдесят рублей выиграл. Нет, не далеко бы я уехал, кабы картами жил.
– Откуда же у тебя деньги? – нетерпеливо крикнул бригадир.
– Зачем вам это нужно, батюшка?
– Затем, чтобы быть спокойным, что не ныне завтра тебя не захватят и не засадят в острог. Срамиться не хочу, понял ты?
– Ну и будьте спокойны, никакого срама не будет.
– Ну, Матвей, слушай. Либо сейчас говори, откуда деньги, либо выходи вон из моего дома.
– Эх, родитель, грешно это вам. Двадцать лет не виделись, зажили было хорошо, а тут из-за пустяковин вздорите. Ведь, говорю, не ворованные, и не картежные, и не фальшивые. Настоящие российские червонцы. Так чего же вам? Прикажите, я и вам ссужу сколько угодно.
Бригадир встрепенулся, вытянулся в струнку и уже стал важен истинно и неподдельно.
– Нет, Матвей Григорич, простите, отцы на сыновний счет не живут. Это, может быть, у вас в Петербурге так водится. У меня, спасибо, еще свои есть. Проживу.
– Вы не обижайтесь, батюшка…
– А тем паче, когда денежки-то эти неведомо откуда и какие. Может быть, такие паскудные, что и сказать нельзя.
– Кабы я знал, что вы не будете, как все московские вельможа, болтать, так я, пожалуй…
– Как ты смеешь со мной так разговаривать! – вскрикнул бригадир.
– Побожитесь, что не разболтаете, я вам сейчас поведаю, откуда у меня деньги.
– Божиться я не стану, что мне твоя божба! А даю тебе мое воротынское слово, которое держал и держу так, как и тебе желаю вперед.
– Ну, ладно. Деньги мои от княгини.
– Какой?
– Какой! Колховской.
Бригадир вытаращил глаза на сына, разинул рот, и несколько секунд длилось молчание.
– Взаймы берешь?
Матвей повел плечом и усмехнулся.
– Отвечай!
– Я в десять лет не отдам того, что в один день трачу теперь, – вымолвил Матвей.
– Так это по-питерскому. Еще не женился, а уж на счет будущей жены живешь.
– Я и не собираюсь на ней жениться, то есть на дочери.
– На матери, что ли, собираешься? – усмехнулся бригадир.
– Зачем? Я еще не спятил. В сыновья ей гожусь, а не в мужья.
– Какие же это деньги?
Матвей грубо и резко в нескольких словах объяснился.
Бригадир переменился в лице, смолк и опустил голову.
– Вот оно… – проговорил он тихо. – Вот оно!.. Двадцать лет вдали жил, почитай, чужой, а имя-то мое носит!.. Ну, Матвей Григорич, нет, стало быть, в тебе ничего Воротынского, нет ничего и простого дворянского, хуже ты моего Федьки-холопа. И тот на такую мерзость не пойдет. Кабы мог я тебя лишить моего честного имени, имени Воротынского, то лишил бы. Пакостничай под какой другой фамилией. Ты, братец, подлец!
– Один Бог без греха, батюшка, а у всякого человека свой есть. У иного старого хуже грех на душе. Иной старый молодится на старости лет, потешные приключения наживает, так что город смешит и притчей во языцех становится.
– Это в мой огород, – выговорил вне себя Воротынский, – так поди, спроси у всех в Москве, что я за человек, и скажут тебе: «И он, мол, не без греха, но дворянин и никакой гадости за свою жизнь не сделал. В наемниках не бывал, сам нанимал». Спроси тоже и про себя, хорош ли, мол, я; увидишь, что скажут. А теперь собирай все свои пожитки дареные, коней даровых, и чтобы твоего духу не пахло у меня в доме. Лучше опять без сына останусь, чем этакого мерзавца сыном величать.
Матвей изменился в лице, хотел что-то заговорить, но бригадир грозно поднялся на своем троне и крикнул:
– Вон пошел! Когда остепенишься, разумеешь, что подлец стал, раскаешься, придешь ко мне – приму, обниму. А покуда ты подлец, ноги твоей чтобы не было у меня. Убирайся!
Матвей встал, озлобленный, вышел и, придя в свою горницу, сел и задумался на том самом диване, где когда-то богатырски заснул вскоре после приезда.
В первый раз в жизни первый человек назвал подлостью и гадостью то, что Матвей делал уже лет пятнадцать. Доброму, беспечному малому, однако, не хотелось слыть подлецом. Он убеждал себя, что отец дурит на старости лет, завирается, а между тем смутно чувствовал, что отец прав. Кончилось тем, что Матвей встал и гневно проговорил вслух, как бы обращаясь к отцу, и в голосе его слышалось неподдельное чувство:
– Зачем же ты бросил меня одного в Питере? Зачем сам примером мне не служил своей жизнью и теперь не служишь? Зачем достояние дедово и бабкино спустил все на дурацкие затеи и тоже на разные поганые прихоти? А теперь что тут в доме, наверху? Бригадирское сиротское отделение! Кто тут в доме хозяйничает? Крепостная девка! Не тебе бы говорить, дюжинный бригадир. Есть родители почтенные, которые могут учить уму-разуму и чести дворянской своих сынов, да не ты, старый вертопрах.
Матвей, озлобленный, позвал Федьку, который проходил мимо его горницы, и велел ему укладывать вещи. Федька, глупо ухмыляясь, не понимая смысла того, что делает, начал усердно убирать в сундуки все попадавшееся ему под руки.
