Юрий Вяземский - Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник
— Ты страшные вещи стал говорить, Пилат, — тихо заметил Максим, глядя на своего собеседника не то чтобы со страхом, а скорее с неожиданным и грустным разочарованием.
— Не бойся, Корнелий, — услышал наконец Пилат, остекленело глядя в лицо начальнику службы безопасности. Я ведь пока только видение пересказываю. Жизнь намного страшнее, чем то, о чем я сейчас говорю.
— То, о чем ты говоришь, еще и нелогично, — уже с обидой сказал Максим. — Если цезаря так легко настроить и натравить, то, стало быть, можно сделать два вывода. Не знаю, как их лучше сформулировать…
— Ну-ну, говори, не ломайся, — грубовато велел Пилат.
— Я не ломаюсь. — Максим не обиделся, а, напротив, вдруг оживился и с хитрой радостью глянул в лицо Пилату. — Вывод первый: Тиберий уже в таком возрасте и так потерял форму, что им можно манипулировать в любом направлении. Вывод второй: цезарь разрешает Сеяну устранять людей, потому что это выгодно лично ему, Тиберию Клавдию Нерону.
Пилат кивнул и опустил глаза, освобождая Максима от своего тяжелого взгляда.
— Вот-вот, — сказал он. — Два противоположных вывода. И именно в двух противоположных направлениях одновременно работает Луций Элий Сеян. С одной стороны, он теперь заигрывает с оппозицией и прежних своих врагов убеждает в том, что старого Тиберия нужно побыстрее убрать от власти и что он, Сеян, лучше других знает, как это сделать. С другой стороны, как ты говоришь, всю вину за различные злодеяния он сваливает именно на Тиберия. Он, дескать, лично приказал Гнею Пизону и жене его Плацине отравить Гер-маника. Он якобы собственноручно убил сына Друза, подав ему отравленное кушанье или напиток. Все доносы, все пытки и казни по делу об оскорблении величия — всё это выгодно только ему, Тиберию, старому маразматику, грязному развратнику, обезумевшему и озверевшему от человеческой крови извергу и людоеду. Теперь он и Агриппину с детишками сожрет. А следом за ними примется за других наследников и родственников. Помнишь тех «несъедобных», о которых во сне говорится.
— А что, разве не похоже? — спросил Максим.
— Похоже, что за этими зверствами Сеян стоит и он один в них заинтересован.
— И в чем интерес? — Максим даже с ложа привстал от нетерпения.
— Во-первых, оклеветать Тиберия в глазах сената, армии и народа. Во-вторых, одного за другим устранить всех возможных наследников принцепса. В-третьих… — Пилат не договорил и поднял взгляд на Максима — точно в переносицу.
Максим же вскочил на ноги, отошел к выходу из беседки и, глядя на тыльную сторону дворца Ирода Великого, забормотал, словно сам с собой разговаривая, но радостно и оживленно:
— Всё вроде бы становится на места… Гвардия у него в руках. Личная охрана цезаря тоже ему подчиняется. О всех действиях и высказываниях Тиберия ему тотчас докладывают. В провинциях у него тоже везде свои люди. Не знаю, как на Западе, но у нас, на Востоке, всюду его люди следят и командуют. В Египте — Луций Трион. В Африке — Юний Блез Младший. Ты — в Иудее, и поэтому в Сирии до сих пор не объявился проконсул, хотя давно уже избран. В Азии — Маний Лепид. Но этот, похоже, человек Тиберия… В сенате — тоже его люди… Действительно, пастушья собака погнала стадо и пастуха туда, куда захотела… Страшные вещи мы говорим, Пилат. Но ты прав: жизнь страшнее… Надо и о самых страшных вещах рассуждать и анализировать… Ты, правда, сильно мешал мне своими актерскими приемами и этой новой своей манерой сперва доказывать одно, а затем всё выворачивать наизнанку… Но, похоже, теперь мы до конца истолковали тот сон! — тихо, но с облегчением воскликнул Корнелий Максим, оборачиваясь к Пилату. — И даже «желудок зверя», над которым я все время ломал голову, теперь объяснился… Ясно, что «хозяина», который стольких людей сожрал, скоро самого выпотрошат и съедят.
— Едва ли, — ответил Пилат, взглядом своим словно пронизывая Максима, но высвечивая внутри не его, а свои собственные, Понтия Пилата, мысли и вопросы. — Тиберий сейчас очень спокоен. А когда он спокоен, он наиболее опасен. Ты разве не знаешь?.. Говорят: он стар и немощен. Но сил в нем намного больше, чем можно предположить, глядя на него со стороны. Своей левой рукой он до сих пор может проткнуть свежее цельное яблоко, а щелчком поранить голову мальчишке и даже юноше… Говорят: он в маразме, и речь его все более сбивчивая и туманная. Но я-то знаю: он особенно расплывчато и двусмысленно выражает свои мысли именно тогда, когда старается как можно глубже упрятать истинные свои намерения и желания… Он затаился, Максим. Как хищник перед прыжком…
— Затаивайся не затаивайся — он уже со всех сторон обложен, и деться ему теперь некуда, — решительно возразил Максим, но глаза его суетились и бегали по сторонам, будто он сам был окружен и обложен.
— Говорят: там, у себя на Капри, он полностью устранился отдел, приказов не отдает, ни во что не вникает, — глухим и бесстрастным голосом продолжал Пилат. — Неправда. Вдали от Рима для него лишь яснее перспектива. Он тихо и незаметно для своего окружения наблюдает за всем, что творится в империи: в Риме и в колониях, на Западе и на Востоке. За всем следит и во всё вникает. Вдали от городской суеты, криков на форуме и шепота в сенате.
— Что он может оттуда видеть?! — испуганно воскликнул Максим.
— Он всех нас видит, Максим. И всё слышит. И всё про нас знает.
— Чепуха! — Глаза Максима вдруг перестали бегать и встретили тяжелый взгляд Пилата. И трудной была эта встреча, трудной и неприязненной. — Все отчеты, которые ему шлют из Рима и из провинций, в том числе и твои, префект, отчеты и донесения, — все они без исключения прежде всего попадают в руки Сеяну, а тот уже решает, что и как доложить цезарю и о чем он должен знать, а о чем даже не должен догадываться.
— А сказочники и астрологи. Про них ты забыл? — спросил Пилат.
— Ну, разве действительно: астрологи и сказочники, — криво усмехнулся Максим, а в карих глазах его лишь усилилась неприязнь к собеседнику.
— Сейчас он особенно пристально смотрит на Сеяна, — продолжал Пилат. — Раздавлена и рассеяна сенатская партия, которая так рассчитывала на Германика и Агриппину. Теперь не на кого больше смотреть, и можно наконец внимательно присмотреться и тщательно изучить весьма примечательную фигуру, которая всех врагов извела и сама расцвела, как египетская орхидея. Вот-вот увенчают и обожествят. И пока они этого не сделали, почему бы самому не украсить и не принести в жертву Риму эту орхидею, или пастушью собаку, как ты говоришь, или божественного повара, как сказано во сне? Ведь так он, Тиберий, не раз поступал, сперва возвышая нужных ему людей, а потом устраняя преданных слуг и пособников, пресытившись их услугами, морщась и содрогаясь от крови, которую пришлось пролить…
— Жрец теперь Сеян, а не Тиберий! — гневно объявил Максим.
А Пилат вдруг угасил свой пронзительный взгляд, словно одновременно обрадовался и испугался.
Вот и я говорю, — произнес он. — Ладно — Германик и Агриппина. Но с какой стати убивать родного сына, единственную и последнюю надежду Тиберия? В гибели Друза Старшего был заинтересован один Сеян. Для этого он соблазнил его жену-«зайчиху» Ливиллу. И сон нам на это не просто намекает — это странное и страшное послание, которое я получил от Тиберия, прямо-таки вопиет: «Элий Сеян — убийца моего сына!..» Тиберий наконец прозрел и понял, какую страшную гадину он пригрел на своей груди.
— Ты оговорился: Сеян, а не Тиберий, — раздраженно поправил Максим.
— Что значит «Сеян, а не Тиберий»?
— Ты стал заговариваться, Луций. Ты от Сеяна получил послание. Элий Сеян сообщает тебе, что Друз Старший — тоже его работа. Он так доверяет тебе и так рассчитывает на твою помощь, что даже эту страшную тайну тебе поверяет!
Лицо Пилата выразило сперва изумление и сразу за этим — растерянность и досаду. В сущее мгновение суровый и решительный префект Иудеи снова превратился в мальчишку, который стыдится и досадует на себя.
Оценив в нем эту перемену, Максим продолжал уже не раздраженно, а укоризненно и наставительно:
— Не мне тебя упрекать, Луций, но я уже давно не могу понять, зачем ты при всей сложности создавшейся обстановки и при всей доверительности наших с тобой отношений, зачем ты то превозносишь, то обличаешь Элия Сеяна, то критикуешь цезаря, то принимаешься его защищать. Сеян тебя возвысил и направил сюда. Четыре года мы с тобой ему преданно служим, выполняя самые деликатные поручения. Ныне он, наш истинный хозяин и единственный благодетель, предупреждает о том, что между ним, Великим Сеяном, и старым императором начинается — или уже началась — тайная и смертельная битва. Что тут предаваться воспоминаниям и вычислять интересы? Тебе и мне, твоему верному помощнику и советнику, задан один-единственный и очень конкретный вопрос: «С кем ты, Пилат?»
