Юрий Вяземский - Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник
— Это ты только что назвал Лучшего Друга «гением интриг», — спокойно возразил Максим. Но Пилат как будто не расслышал:
— Германика отозвали с Рейна и сделали консулом. Сеян настоял, чтобы у него отобрали армию, пока он не поднял мятеж и не двинул войска на Рим. Сенатская оппозиция, разумеется, тут же подняла шум, стала давить на Тиберия: Германик, дескать, великий полководец, а мы заставляем его простаивать, лишаем славы империю. Тиберий тогда еще считался с сенаторами. Поддавшись на их уговоры, он сделал Германика верховным главнокомандующим на Востоке и направил его в Сирию. Как вел себя Германик здесь, в Сирии, я полагаю, тебе известно. Он и его жена Агриппина, дочь Юлии, из кожи вон лезли, чтобы привлечь на свою сторону восточные легионы. Заигрывали также с союзниками — царями Армении, Коммагены, Киликии и Набатеи. А после без разрешения Тиберия, нарушая закон, Германик отправился в Египет — житницу империи, сокровищницу ее и, можно сказать, чрево Рима! Там он открыл государственные хлебные склады, снизил цены на хлеб, тем самым привлекая к себе народ, вспомогательные войска и римские легионы. Повсюду ходил без воинской стражи, в открытой обуви и в таком же плаще, какой носили местные греки: вот, дескать, каким простым и доступным должен быть истинный правитель империи… Мало того, совершил триумфальное путешествие по всему Египту, до Фив добрался, везде демонстрируя свою справедливость, свое милосердие, свой блеск и славу… Как должен был реагировать на всё это Сеян, преданный друг Тиберия, блюститель его интересов, его защитник и начальник безопасности всей Римской империи?.. Вот, скажем, ты, Максим. Ты тоже за безопасность отвечаешь. Что бы ты сделал, увидев, что я в такой же опасности нахожусь?
— Ты сложные вопросы задаешь, Пилат, — загадочно улыбнулся Максим.
— «Сложные вопросы»? Они всегда сложные, когда речь идет о политике и тем более о безопасности империи перед лицом раскола в армии и новой гражданской войны! — гневно воскликнул Пилат, но тотчас приветливо усмехнулся и ласково произнес: — Сеян не рассуждал о сложности вопросов. Он действовал по зову долга и по велению сердца. И потому, вернувшись в Сирию, блистательный Германик вдруг перестал блистать: сперва тяжело заболел, а потом скоропостижно скончался.
— Германик был племянником Тиберия, сыном его любимого брата, — так же ласково напомнил Максим.
— В политике не бывает племянников! — наставительно возразил префект Иудеи.
— И сыновей не бывает? — спросил Максим.
— Германик был пасынком, а не сыном. Тиберий усыновил его по приказанию Августа еще в пятьдесят седьмом году…
— Я не о Германике. Я Друза имею в виду, родного сына цезаря, умершего через три года после Германика. Что, тоже мешал безопасности? И неужто ты хочешь сказать, что Элий Сеян из любви к Тиберию…
— С Друзом тоже не так всё просто, — перебил Пилат, — не так всё просто, как кажется на первый взгляд! Начать с того, что Друз всегда восхищался своим двоюродным братом Германиком и был с ним в самых дружественных отношениях. На чем основывалась эта странная дружба? Что сближало этих двух таких разных людей и в общем-то конкурентов в борьбе за власть? Не было ли тут тайного расчета? Когда Германик ехал в Сирию, он первым делом заглянул в Иллирию, к Друзу, и несколько дней у него гостил. О чем они там разговаривали? Какие планы строили?.. Но, когда Германик скончался в Сирии, именно Друзу была поручена забота о его детях. И он о них преданно заботился. И наверняка тесно общался с Агриппиной-«муреной» — их матерью и главным теперь врагом императора. А если с «муреной», то, стало быть, и с людьми, за нею стоящими, — с подлыми и продажными сенаторами! Когда через год после смерти Германика Тиберий заболел и надолго уехал поправлять здоровье в Кампанию, Друз радостно стал хозяйничать в Риме и, словно нарочно, всем показывать, какой он милостивый, справедливый и мягкий и как при нем легко и свободно дышится сенаторам и всадникам…
— Нет, нет, невозможно! — теперь Максим перебил Пилата. — Ни за что не поверю, что цезарь мог быть заинтересован в гибели родного сына! Которого сделал наследником! Бред! И тем более не поверю, что Сеян… лучший друг и радетель…
Не договорив, замолчал. А Пилат уже ноги спустил с ложа и, радостно глядя в лицо начальнику службы безопасности, взволнованно продолжал:
— Через месяц после похорон Друза Элий Сеян уговаривает Тиберия всю гвардию перевести в Рим, чтобы в любую минуту была под рукой якобы у Тиберия, а на самом деле у него, у Сеяна… Он делает теперь три по бедных шага. Шаг первый: Сеян убеждает Тиберия по кинуть Рим и переселиться на Капри. Шаг второй: Нерона и Агриппину он оставляет в Риме, чтобы они там еще больше гадили и интриговали, а Друза Младшего, второго сына «мурены», поселяет на Капри, чтоб этот «морской ежик» во все стороны топорщил свои колючки и колол ими Тиберия, впрыскивая яд недоверия, боли и злости к «угрю» и к зубастой гадине — своей матери и дочери мерзкой Юлии. Шаг третий: умирает наконец Ливия…
Пилат замолчал. А Максим испуганно произнес:
— Ты хочешь сказать, что и Ливию?.. Нет, быть того не может!
— Я хочу сказать, что он гений! — воскликнул Понтий Пилат и, вскочив с ложа, в юношеском запале принялся вышагивать перед Максимом, то приближаясь к нему, то отступая к выходу из беседки.
— Теперь он — голос Тиберия! И весь Рим с почтением и страхом этому голосу внимает! Сенаторы и всадники, банкиры и откупщики, проконсулы и заморские царьки стремятся попасть к Сеяну, осаждают его дворец и дома его приближенных! Хочешь стать консулом — иди к Сеяну! Хочешь провинцию получить — без благословения Сеяна никогда ее не получишь! Хочешь в живых остаться — работай на совесть, будь полезен префекту, разыскивай и обличай врагов империи. Потому что империя — это Тиберий, а Тиберий — это великий Элий Сеян, преданнейший слуга императора, радетель его и защитник, его чуткие уши, зоркие глаза, горячее сердце, холодный ум и карающая длань — страшная и беспощадная для врагов Рима!
Пилат перевел дух и продолжил с еще большим вдохновением:
— Только Сеян умеет исполнять повеления императора, ибо слышит то, что не говорится вслух; чувствует то, что желанно, но тщательно утаивается; угадывает заветное; заглядывает туда, куда сам Тиберий, может быть, боится заглянуть; предвидит непредвиденное; читает ненаписанное; мыслит и выполняет немыслимое! Только Сеян на это способен. Только Сеяну разрешено. Лишь от него ожидается.
— Великий Сеян! — воскликнул Пилат, и щеки у префекта раскраснелись, совсем как у юноши. — Дни рождения его теперь празднуют всенародно. Сеяну посвящают храмы и совершают возлияния. Люди клянутся судьбой Сеяна, так же как клянутся судьбой Тиберия… Воистину заработал и заслужил! Воистину победил и пришел! Пришел наконец!
— Что значит «пришел»? — спросил Максим.
— Объясняю, — радостно и гневно продолжал Понтий Пилат. — Тиберию семьдесят лет. Он стар. Лицо у него в язвах и почти все залеплено лечебными пластырями. Он ходит с трудом. Говорят, он в маразме. И в старческом бессилии, в умственной немощи у себя на Капри придается самому гнусному, постыдному разврату. В особых постельных комнатах, которые он велел завести и украсить непристойными картинами и статуями, собранные отовсюду девки и мальчишки изобретают для него чудовищные сладострастия, совокупляются перед ним по двое, по трое, мерзким зрелищем возбуждая в Тиберии угасшую похоть… Рассказывают, однажды при жертвоприношении Юпитеру он так распалился на прелесть мальчика, несшего кадильницу, что не мог устоять и после обряда тут же отвел его в сторону и растлил, а заодно и брата его, флейтиста…
— Пилат! Пилат! Как можно?!.. Как можно такое вслух говорить?! — испуганно воскликнул Максим, но на префекта смотрел с радостью.
. —..брата флейтиста тоже растлил на глазах у всех, — упрямо повторил Пилат. — А когда после этого мальчики стали попрекать друг друга бесчестием, Тиберии велел перебить им голени… Ты слышал о Малло-нии? Эту знатную и достойную женщину он заставил отдаться себе, но, не получив от нее должного удовлетворения, ибо женщина отказалась следовать самым гнусным и мерзким его прихотям, он выдал ее доносчикам и потом на суде не переставал спрашивать, не жалеет ли она, что тогда, в императорской постели, не попробовала с ним то-то и то-то. Не выдержала несчастная Моллония и во весь голос обозвала его волосатым и вонючим козлом с похабной пастью…
— Луций! Луций! — шептал Корнелий Максим с укоризной в голосе и с восхищением во взгляде.
— А бедная «козочка», после того как публично обвинила Тиберия, выбежала из зала суда, бросилась домой и заколола себя кинжалом… А знаешь, как этот «козел с похабной пастью» называет тех, кого сперва растлевает, а затем мучает и придает смерти?
