Кейт Аткинсон - Боги среди людей
– Не в обиду тебе будь сказано, – добавила Нэнси, но муж, совершенно очевидно, не внял.
Однажды на выходных, незадолго до переезда в Йорк, когда Нэнси доставала из духовки жаркое, ее вдруг перестала слушаться левая рука, и противень вместе с содержимым грохнулся на пол. Должно быть, Тедди услышал шум: прибежав на кухню, он спросил:
– Ты не поранилась?
– Да нет. – Она в расстройстве обводила глазами баранину с картофелем и брызги горячего жира, заляпавшие всю кухню.
– Не обожглась? – встревожился Тедди.
Она уверила его, что нет.
– Какая же я неуклюжая тетеха.
– Сейчас принесу тряпку.
– Наверно, я еще не привыкла к новой плите и чего-то не рассчитала. Бедный барашек, – добавила она с грустью, как будто кусок мяса был ей старым другом. – Думаешь, можно его спасти – собрать и сделать вид, будто так и было? – Баранья нога была вся в пыли, а ведь до этой аварии Нэнси считала, что полы в доме безупречно чистые. Она мысленно упрекнула себя за нерадивость. – Может, промоем под горячей водой? Во время войны мы бы не дали ему пропасть. Впрочем, у нас осталась морковь, – добавила она с надеждой. – И мятный соус.
Тедди рассмеялся и сказал:
– Пожалуй, я разогрею фасоль и приготовлю омлет. Трудно представить, чтобы Виола в качестве воскресного обеда стала жевать морковь.
Случались и другие недомогания: онемение и покалывание в предательской левой руке, головные боли, а однажды разыгралась нешуточная мигрень: началась в пятницу вечером и отпустила только в понедельник утром. Тогда Нэнси решила обратиться к их новому участковому врачу в надежде получить рецепт на сильнодействующие болеутоляющие таблетки. После каких-то непонятных испытаний, как при проверке на опьянение – пройти по прямой линии, повертеть головой туда-сюда, – молодой доктор сказал, что во избежание медицинской ошибки запишет ее на консультацию в стационар, где работает его наставник, специалист с большим опытом.
– Но оснований для беспокойства нет, – добавил он. – Вы, наверное, правы: это мигрень.
Как видно, оснований для срочности тоже не было: к тому времени, когда в почтовом ящике оказалось направление на консультацию, Нэнси уже стала думать, что о ней забыли. Делиться с Тедди она не захотела. К чему раньше времени сеять панику (у них в семье паникером был он, а не Нэнси)? Она предполагала, что диагноз окажется неопределенным и она окончит свои дни, как мама, которую доконала «очередная голова». Но сомневалась, что сможет так же стойко переносить эти муки.
В день консультации стояла чудесная весенняя погода; выходя после урока из школы («Вернусь к большой перемене»), Нэнси решила прогуляться до больницы пешком. Спланировав свой маршрут, она могла бы пройти часть пути вдоль средневековой городской стены и полюбоваться нарциссами – их «золотистым шествием», как говорилось в одной старой колонке Агрестиса. Пару лет назад Тедди «околдовали» дикие нарциссы, неожиданно возникшие перед ним во время лесной прогулки.
Он до сих пор сочинял свои «Записки натуралиста». Всего ничего, убеждал он (себя), – небольшая колонка всего раз в месяц; одно удовольствие: выехать за город, можно и всей семьей, захватить с собой бинокль, устроить пикник.
– Я понимаю, это не то же самое, что жить на природе… «в глухомани», – добавлял он со смыслом, – но ничего не поделаешь. «Краевед» пока не нашел мне замену.
Замену ему нашли через год; кстати, его место заняла женщина, хотя новый Агрестис так и не заявил о смене пола. Но к тому времени это обстоятельство, равно как и многое другое, уже не имело для Тедди никакого значения; Агрестиса он оставил позади, даже не оглянувшись.
Нарциссы, заполонившие все склоны под городской стеной, были настоящим чудом. Перед новым домом нарциссов у них почему-то не было (притом что у всех есть нарциссы, правда?), и Нэнси решила поручить Тедди сделать для них клумбу. Да побольше, чтобы видеть, по Вордсворту, толпу нарциссов золотых. Тедди был бы только рад. К ее удивлению, он увлекся садоводством, изучал каталоги семян, продумывал посадки, рисовал наброски. Нэнси никогда ему не перечила, но он все время спрашивал ее совета: «Как ты смотришь на гладиолусы?», «Может, выкопать маленький пруд?», «Горошек или бобы? Или одно другому не помеха?».
Когда она дошла до старинной заставы «Манкгейт-бар» и остановилась перед светофором, на ее левый глаз вдруг опустилась черная пелена. Нет, скорее, черная повязка: Нэнси только сейчас поняла, что при этом чувствуешь. Единоличное затемнение. Это было предвестием беды. От славы света того, говоря языком Библии, она лишилась зрения, хотя Манкгейт ничем не напоминал дорогу в Дамаск.
С трудом найдя ближайшую скамью, Нэнси посидела в неподвижности, ожидая, что будет дальше. Обретение веры? Едва ли. Случись у нее полная потеря зрения, можно было бы позвать на помощь, но ослепла она только на один глаз, что казалось ей недостаточно веской причиной для обращения к посторонним. («Глупость какая, – выговаривала ей Милли, узнав об этом происшествии. – Я бы заорала во все горло». Но то была Милли, а это – Нэнси.) Минут через десять безмолвного ожидания черная завеса поднялась столь же внезапно и таинственно, как опустилась, и глаз прозрел.
– Видимо, нервный спазм или что-то в этом роде, – сказала Нэнси консультанту, добравшись в конце концов до больницы. – Хуже было бы, если б я в это время ехала на машине или даже на велосипеде.
Она поймала себя на том, что от облегчения не в меру разболталась: кризис миновал, библейской трагедии не случилось.
– Знаете что, – ответил ей консультант, – давайте-ка мы с вами пройдем полное обследование, договорились?
Не слишком молодой, он не строил из себя ни любящую мать, ни заботливого дядюшку и не распространялся о мигренях.
А потом, увы, все покатилось стремительно, как зловещий скорый поезд без тормозов. Дополнительные обследования, рентгеновские снимки. Беседовали с ней уклончиво, говорили, что полной уверенности пока нет. Она ведь замужем, да? Хорошо бы в следующий раз ей прийти на прием вместе с мужем.
– Ни за что, пусть сперва диагноз поставят, – говорила Нэнси, когда ей позвонила Беа. – А то водят меня за нос без всякой причины.
Она знала, как это бывает в тяжелых случаях. Сначала ставят в известность мужа или жену, братьев, сестер, кого угодно из близких, только не самих пациентов, чтобы те «продолжали вести нормальную жизнь». В Блетчли-Парке у нее была знакомая из Женской вспомогательной наземной службы ВМФ, Барбара Томс, простецкая девушка, пятая спица в колеснице. В заднем колесе. Нэнси же сама была колесом, причем немаленьким: дешифровщица, ни в чем не уступавшая сослуживцам-мужчинам. Как правило, она не пересекалась с мелкими сошками, но с Барбарой они выступали за сборную графства по нетболу и безуспешно пытались сколотить команду в Блетчли. (Еще в студенческие годы Нэнси играла за Кембридж.) К концу войны Нэнси доросла до заместителя начальника подразделения и получила в свое распоряжение личный письменный стол. Тьюринг, Тони Кендрик, Питер Твинн – все это были ее знакомые. Она полюбила этот мирок: замкнутый, секретный, самодостаточный, но всегда понимала, что он не вечен, что когда-нибудь «работа возобновится в штатном режиме». С неизбежностью.
У бедной Барбары нашли рак – «стремительно прогрессирующий, неизлечимый». Что-то по женской линии; ее мать, более чопорная, даже не решалась уточнить. Миссис Томс проговорилась кому-то из коллег Барбары, и вскоре весь отдел уже был в курсе. Кроме самой Барбары. Миссис Томс взяла с девушек обещание помалкивать – так посоветовали врачи, объяснила она, «чтобы не омрачать отпущенный срок». Несчастная Барбара оставалась на службе, пока совсем не обессилела, а потом уехала домой умирать, в полном неведении и с верой в исцеление.
Нэнси почти забыла думать о Барбаре, когда от миссис Томс пришло письмо, в котором говорилось, что ее дочь умерла. «Похороны были скромные. Она так и не узнала, что с ней происходит, – одно это и утешало». Бр-р-р! – подумала тогда Нэнси. Если ее постигнет какой-нибудь страшный, смертельный недуг, она не захочет оставаться в неведении, она захочет знать. Точнее, даже так: пусть она сама будет знать правду, а ее близкие останутся в неведении. Зачем омрачать жизнь Виоле и Тедди?
– Тебе нужно поехать на Харли-стрит и показаться специалисту, – настаивала Беа. – У меня остались кое-какие связи среди медиков.
После войны Беа вышла замуж за некоего хирурга, но их брак вскоре распался. («Думаю, я просто не создана для семейной жизни».)
– Я узнаю, кто лучший в своей области, чтобы тебя зря не дергали. Но, Нэнси, ты должна обо всем рассказать Тедди.
– Расскажу, обещаю.
Она чуть не умерла при родах и стала думать, что беды обходят ее стороной. Возможно, именно поэтому ей потребовалось столько времени, чтобы осознать все, с ней происходящее. Недуг преследовал ее неотступно. И метил в голову. Нет чтобы в грудь, в руку, в глаз. Пусть бы это привело к скоропостижной смерти, но, по крайней мере, она до последнего сохранила бы рассудок. Иногда, увязая в двойных обязанностях жены и матери, Нэнси задумывалась о том, как вместе с любовью в ее жизнь вошла печаль. Виола, которая появилась на свет в гневе, Тедди, который вечно изображает веселье, скрывая душевный разлад.
