Третий ангел - Виктор Григорьевич Смирнов
Снова накатила жалость к себе и горечь обиды.
...А что по множеству беззаконий моих распростёрся Божий гнев, изгнан я от бояр, ради их самовольства, от своего достояния и скитаюсь по странам, и вам моими грехами многие беды нанесены: то Бога ради не изнемогайте в скорбях...
Писал и верил, что не сам бежал, а изгнан самовольными боярами, что воистину нищ и наг, будто и не хранится в монастырских подвалах заботливо укрытая громадная казна, будто не бережёт его целая рать стрельцов и опричников.
...Пока вас Бог не помилует, не освободит от бед, до тех пор вы ни в чём не разделяйтесь: и люди бы у вас заодно служили, и земля была бы заодно, и казна у обоих одна — так вам будет прибыльнее.
Выплыло из памяти бледное, с трясущейся челюстью лицо двоюродного брата Андрея Старицкого, закровоточил каинов грех.
...А ты, Иван сын, береги брата Фёдора, как себя, чтобы ему ни в каком обиходе нужды не было, всем был бы доволен, чтоб ему на тебя не в досаду, что не дашь ему ни удела, ни казны. А если он пред тобой провинится, то ты бы его понаказал и пожаловал, а до конца бы его не разорял; а ссоркам бы отнюдь не верил, потому что Каин Авеля убил, а сам не наследовал.
Вспомнил хищное красивое лицо старшего и понял: зря слова трачу. Перенёсся мыслями к Фёдору. То ли отрок, то ли старичок. Сонное оплывшее лицо, громадная голова, хилое тулово на подогнутых слабых ногах, в моленьи всякий час. Смиренник! Да только единожды во время медвежьей потехи, когда медведь охотника рвал, и клочья мяса во все стороны летели, случайно обернулся к сыну — не вдруг и узнал — тот сидел, вцепившись руками в кресла, и горящими глазами следил за тем, как зверь убивает человека. Понял: тоже моя кровь!
...И ты бы, сын Фёдор, сыну моему Ивану, а своему старшему брату во всём покорен был и добра ему хотел, как мне и себе, ни в чём ему не прекословь, если даже Иван сын на тебя разгневается или обидит как-нибудь, то и тут старшему брату не прекословь, рати не поднимай и сам собой не обороняйся; бей ему челом, а не послушает — сам собой не обороняйся же...
Понимал, что этими словами обрекает младшего на покорную гибель, а всё же писал, ибо государство дороже братских уз и властитель должен быть один. Знал, что не уживутся, что Иван ни с кем власть делить не станет, что слова словами, а пример отца-братоубийцы вот он, перед глазами.
Теперь надо бы написать про опричнину. Но что?
Со страшной ясностью понял: на пагубу себе и стране затеял оную. Во что превратил дедову отчину! Всюду страх и запустение. Железа косит людей толпами, голодные выкапывают трупы из могил и пожирают. Войне конца не видно. Лукавые европейцы стравили с ордой. И где то войско, что геройствовало под Казанью и Полоцком? А возле трона кто? Лучших сгубил, худших возвысил. Волна гнева перекатилась на опричных. Страдники! Из праха поднял, наградил, обласкал, а как пришло дело на меру, где они? Им бы только баб сильничать да на пирах обжираться. Холуи! Вспомнил филиппово: холуй дела не сделает и страну не оборонит.
Перо запнулось, не в силах признать, что зря затеял эту кровавую кутерьму. Поколебавшись, написал уклончиво:
...Что я учредил опричнину, то на воле детей моих, Ивана и Фёдора; как им прибыльнее, так пусть и делают, а образец им готов.
И то сказать — образец!
Тихой поступью потянулась перед воспалёнными глазами бесконечная вереница убиенных. Конюший Фёдоров с ножом в горле, брат Андрей с синим от удушья лицом, Фёдор Сырков в заледенелом мокром исподнем, обезглавленный Корнилий, удушенный Филипп, а за ними многие тысячи мужей и жён, стариков и детей. Нарочно норовили убивать врасплох, чтобы умерли без покаяния, нарочно рассекали трупы, бросая без погребения, нарочно топили в воде, ибо утопленники не попадают в рай. Душа христианская шесть недель над телом витает аки дымец мал. Не найдя упокоения, души убиенных всегда будут следовать за убийцами, взывая к мщению.
Мрачной тенью навис Страшный суд. В запоздалом раскаянии поучал сыновей:
...Правду и равнение давайте рабам своим, послабляюще прощения, ведающе яко и над вами Господь есть на небесах; тако бы и вы делали во всяких опалах и казнях, как где возможно, по рассуждению и на милость претворяли ...яко же подобает царю три вещи иметь — яко Богу не гневатися, и яко смертну не возноситися, и долготерпеливу быть к согрешающим.
Узкое оконце уже светилось трепетным утренним светом, когда легли для самого конца прибережённые слова:
...Нас, родителей своих и прародителей, не только что в государствующем граде Москве или где будете в другом месте, но если даже в гонении и изгнании будете, в божественных литургиях, панихидах и литиях, в милостынях к нищим и препитаниях, сколько возможно, не забывайте...»
Завещание было готово. Перечёл, давясь рыданиями. Приготовленный Бомелием скорый и безболезненный яд хранился в перстне. Нажал пружинку, открылся тайничок с белым порошком. Долго глядел, потом поднёс к самому языку. Осталось слизнуть крупинку — и вся недолга. Но в этот миг будто что-то толкнуло его под руку, перстень выпал, просыпав яд. Что это было? Страх последней боли или греха самоубийства? Мысль о сынах?
То была надежда — слабенькая и крохотная как язычок затухающей свечки?
Помыслилось: а вдруг?
Глава двадцатая
БИТВА ПРИ МОЛОДЯХ
1.
Прошлой осенью казаки сторожевых станиц выжгли степь от Донкова аж до самого Орла, лишив татарскую конницу подножного корма до новой травы и тем отодвинув нашествие орды на полмесяца. Хану пришлось ждать до самой макушки лета, когда зелёное море вновь залило степное пепелище. Потерял время, зато выиграл в войске. Добивать русских стеклись в Крым поволжские татары и ногайцы, калмыки и черкесы, мордва и луговая черемиса. Бывший тесть царя Ивана князь Темир-Гуки,
