Во времена Саксонцев - Юзеф Игнаций Крашевский
Воевода молчал, прибывший разглагольствовал долго и пылко… Разошлись поздно ночью… На следующее утро Лещинского позвали к королю.
Тот ждал его с огромным мечом, убранный как вчера, а по тяжёлым ботинкам видно было, что их даже на ночь не снимал.
Очень резко, не давая воеводе подобрать слово, он деспотично велел ему идти заранее приготовить Александра, что должен принять корону.
– Наияснейший пане, – ответил воевода, – я видел его вчера, он не знает и не предполагает, что может столкнуться с подобным желанием вашего величества, но из того, что он говорил, вижу, что он никогда не мечтал о короне, а единственное его желание – удалиться куда-нибудь, хотя бы за границу, чтобы вести там спокойную частную жизнь. Не чувствует себя призванным к большим задачам и предназначениям.
Карл XII покачал головой.
– Это не изменит моей воли, – сказал он, – буду настаивать, а вас, господин воевода, прошу, чтобы пришли мне в помощь.
– Наияснейший пане, – тихо и спокойно начал Лещинский, – прошу простить меня, но, несмотря на живое желание послужить вашему королевскому величеству, моя обязанность прежде всего – послужить родине. Князя Александра я мог бы склонить принять бремя короны, если бы нашёл его таким, какой нам сегодня нужен для короля.
Швед резко задвигался.
– А какого вам монарха нужно? – спросил он задумчиво.
– Наше положение требует мужа опытного, энергичного, – начал Лещинский, – с уважением к правам, а вместе ясным понятием того, что нужно в них изменить для спасения страны. Князь Александр для этого всего слишком молод. Попросту принять готовую власть, которая, как хорошо устроенная машина, под оком надзирателя обращалась бы дальше… было бы ничем. Нам больше сейчас нужно, у нас всё в руинах, одно исправить, другое следует создать. Со времени первых элекций власть монарха ослабла, сегодня она только видимая. Выборы королей напичкали продажностью и испорченностью, роскошью и распущенностью, старое наше рыцарство ослабло. Наши гусары прицепляют себе крылья для показухи, но дух их над землёй не поднимается, как некогда, когда крыльев на плечах не имели, но в душе была искра духа Божьего.
Лещинский вздохнул.
– А сегодня к тому, кто будет нами править, требования большие, – прибавил он. – Какую совесть ему нужно, чтобы, исправляя, не переворачивал, а приобретая власть, не сделал её деспотичной. Только муж благородного, великого и прекрасного духа может без тревоги дать помазать свою голову для этого мученичества, потому что правление у нас есть не что иное, только мученичество. Он должен быть вооружён на клевету, ненависть, заговоры, на работу и бдение днём и ночью…
Ему неминуемо нужно быть у нас рыцарем, потому что вокруг войны, но в то же время статистом и политиком, а прежде всего мужем с великой совестью и жертвенностью без границ.
Говоря это, воевода невольно разогревался и забывал, перед кем это разглашал, кто перед ним стоял и слушал с восхищением и удивлением, рисующимися на лице, которое под впечатлением этих слов хорошело и теряло дикое выражение.
Наконец Лещинский опомнился и замолчал, а Карл XII, казалось, хочет слушать его ещё, и не отвечал ни слова. Поэтому воевода заговорил, заметив, что, очерчивая этот идеал монарха, слишком, может, князя Александра им отталкивал.
– Я не умаляю, – сказал он, – потомка нашего героя. Жизнь может сделать из него незаурядного мужа, но нам нужно готового, потому что некогда тратить время. Страна отвратительно разодрана и окровавлена гражданской войной, эгоизм её уничтожает и покрывает ржавчиной, войско хочет не биться, но создавать группы, кружки и оппозицию, на каждом шагу надобно исправлять, начиная от элекции до сеймов и законодательства, от опеки над состоянием крестьян и ремесленников даже до сенаторских рад и ближайших соратников короля.
Карл XII, который приготовился поговорить с Лещинским о своей ненависти к Августу и средствах её удовлетворения, так был сбит с толку, что через минуту сам прощался с воеводой, вызывая его на конференцию, когда поговорит наедине с князем Александром.
Целый день был посвящен пустым и пылким беседам. Один Лещинский умел сохранить всё своё хладнокровие и способ, каким запальчивые выступления шведа тормозил и остужал, влиял на возможность договориться, которое сначала казалось невозможным добиться. Только в одном Карл уступить не хотел, стоял упрямо… Первым условием, единственным, главным он ставил – низложение с трона Августа.
Этот вопрос воевода, не признавая себя для его разрешения компетентным, обошёл и оставил нетронутым.
Князь Александр, решительно отказываясь от короны, срочно поручил королю шведскому судьбу брата.
– Обвинения, какие на них возводит Август, – говорил он, – есть чистой клеветой и выдумкой. Никогда ни Якоб, ни Константин не покушались на жизнь короля и подумать о том не могли, никогда ни один исповедник Якоба не обвинил его в этом. Все мы отказались от стремления к короне, присягнув Августу. Мы принимали его в Виланове, мы готовы служить ему верно.
Сам способ, каким моих братьев схватили в чужом краю, возмутителен и взывает к мести. Обижает императора такое насилие на его территории за правом Речи Посполитой; бросаться на особу рыцарского сословия, на детей короля, без суда, без каких-либо доказательств вины…
Лещинский поддерживал это, а Карл, слушая, потирал свои коротко остриженные волосы и бормотал:
– Он заплатить за это должен, складывая корону, которой никогда не годилось ему надевать на голову.
Нетерпеливый швед, поговорив сперва с князем Александром, который решительно отказывался от предложенной короны, уже потом всего себя посвятил Лещинскому Те, что знали молодого пана, так чрезвычайно были удивлены этой приязнью к малоизвестному ещё поляку, что понять её и объяснить себе не могли.
Видели его до сих пор ещё холодным и не склонным к проявлению доверия, и скорее подозрительным, чем откровенным, к Лещинскому же с первой с ним встречи, которую с таким дивным пророчеством будущего открыл Пиперу Карл показывал постоянную, растущую всё больше симпатию. Несмотря на полное уважение, но в то же время осторожность обхождения с воеводой, швед становился с ним всё более фамильярным.
Удивлённые шведы не могли понять, чем воевода мог так его к себе расположить. Под предлогом совещания о перемирии и союзе с Речью Посполитой Карл почти ни на минуту не давал отойти, держал его целыми часами у себя, чаще говоря о вещах, вовсе не относящимся к переговорам, чем о тяжёлых условиях, какие обе стороны требовали себе.
Оговорив детронизацию, потому что о том, чтобы оставить Августа на польском троне, говорить не позволял, Карл затем согласился сначала простить вину всем тем, которые поддерживали саксонского курфюрста, согласился на то, что никакие земли и провинции
