Во времена Саксонцев - Юзеф Игнаций Крашевский
– Наияснейший пане, – сказал он, – мы не слепые, мы видим, что Август поступил в отношении вас не как велели ему справедливость и благородство; мы знаем, что он провинился против Речи Посполитой, не можем ему простить обиды и насилия, совершённого над сыновьями короля Яна, но, несмотря на это всё, мы видим в нём качества, достойные трона… а достойным было бы вашему королевскому величеству и вашему рыцарскому характеру, если бы после стольких и решительных побед, после такого унижения неприятеля великодушно ему простили.
Швед долго смотрел ему в глаза, точно хотел через них заглянуть в душу.
– Это прекрасно, что защищаете человека, который не заслужил снисхождения, что стоите за святость клятв, – сказал он, – а я не имею причин прощать человеку, который является моим врагом и использует все достойные и недостойные средства, чтобы меня погубить. Для него нет ничего святого, сменил веру ради короны, живёт как разнузданное животное, всех готов пожертвовать для себя… Вы знаете с чем он присылал ко мне эту графиню и своего министра? Вот, предложил мне союз на растерзание вашей Речи Посполитой. Но я её спасать, не губить прибыл. Думаете, что он заключил союз с царём Петром против меня? Он равно нацелен против вас. Вы заплатите за него Украиной, а может, ещё чем-то большим. Не время уже восхищаться благородством, прощать вину и предательства, речь идёт об угрозе вашей собственной жизни. Что до меня, – докончил швед, стоя напротив воеводы, опираясь на свой огромный меч, как имел привычку, – что до меня, то я не уступлю, пока не раздавлю это ничтожество. Польша должна иметь короля, который был бы достоин управлять рыцарским народом и таким неосторожным, как вы. В руках Августа ваша неизбежная погибель.
Лещинский молчал. Наконец Карл сообразил, что если бы он и разделял его убеждения, не захочет выступить как обвинитель против Августа. Защищать же его в действительности было так трудно, что воевода смягчал только и усмирял гнев Карла. Разговор с этого главного содержания перешёл на более насущные дела. Карл показал себя отлично знакомым не только с общим положением страны, но и с людьми, которые оказывали наибольшее на неё влияние. Его суждения были терпкие и суровые.
– Отравили последние дни героя, поклонником которого я являюсь, семье его отказали в троне.
– Наияснейший пане, – прервал воевода, – вина, может, в этом не наша, но ничего нет болезненней, чем роль обвинителя, я им быть не хочу… Бог допускает много плохого для нашей науки.
– Да, – усмехнулся презрительно швед, – допустил вам выбрать Саксонца, чтобы показать, что подобное существо может существовать. Подумайте, пан воевода, примите мои условия, самое первое из которых, что Августа низложите с трона… а меня выпустите отсюда, чтобы я пошёл в Саксонии выбрать, что мне причитается от того, который меня сюда привёл. Жалуетесь на мои войска? Я вынужден вас объедать, но обо всех этих жертвах вы не должны жалеть, если с вас это пятно и грязь смою.
Прерываемый несколько раз военными рапортами разговор, хотя Лещинский желал уступить, чтобы не быть королю помехой в его ежедневных занятиях, продолжался сверх меры. Карл постоянно отзывал уходящего, расспрашивал и, казалось, имел к нему какое-то влечение, хотя между шведским, дико выглядящим солдатом, с мечом в руке, который напоминал меч палача, и красивым, аристократической внешности молодым воеводой ни малейшей близости нельзя было разглядеть.
С видимым удовольствием слушал Карл открыто и без лести к нему его убеждения, вызывая полемику, которая больше его приобретала, чем отталкивала.
Наконец появление Пипера со срочными депешами дало воеводе знак уйти, а Карл XII, хватая за руку своего министра, воскликнул с всплеском какой-то странной радости:
– Этот будет мне верным другом до смерти!
Пипер был вынужден усмехнуться и осмелился шепнуть:
– Ваше величество, после нескольких минут знакомства трудно предсказывать будущее.
– Я это чувствую! Предчувствие меня не обманывает.
Король подтвердил и вернулся к неотложным повседневным делам. Воеводе велели остаться. Переговоры ещё вовсе не начались. Швед, показывая в себе сильную приязнь к Речи Посполитой, требовал от неё слишком много, а прежде всего повторял одно:
– Детронизация!
Была она в Польше беспримерной – воевода оппонировал.
– Такой правитель, как Август, – воскликнул Карл, – который торговал бы страной, что его усыновила, беспримерен у вас и в истории… Прежде чем надел корону, уже ею делился с царём и Бранденбургским.
Это были не пустые слова, Карл собирал письма и ноты, которые взяли с Витцумом.
Ожесточение на Августа воспламеняло его постоянное использование Паткуля, которого швед ненавидел, как самого заклятого из своих врагов.
Вечером вызванный срочно Карлом князь Александр Собеский прискакал в Гелсберг. О том ожидаемом прибытии швед не упомянул воеводе. Не дожидаясь до завтра, Лещинский побежал к молодому князю. Он нашёл его очень обеспокоенным этим неожиданным приказом, которому был вынужден подчиниться.
Этот самый младший из братьев меньше других имел призвания к короне и борьбе, какую за неё было нужно вести. Стояли ещё у него в памяти споры Якоба с матерью, поддерживающей Константина, огорчения, какие они вызывали. Испуганный Александр отталкивал саму мысль добиваться после отца тернового венца.
Увидев Лещинского, он побежал к нему с настоящей радостью на лице.
– Воевода? – воскликнул он. – Ты не знаешь, как тут для меня желанен. Я не знаю Карла XII, не знаю, чего он может хотеть от меня, боюсь его. Мои братья уже в хищных когтях Августа, я к ним попасть не хочу. Не желаю, не добиваюсь ничего, кроме покоя. Для чего Карл привёл меня сюда так срочно?
– Не знаю, – ответил Лещинский, – я также сегодня видел его первый раз, он не доверился мне. Но если мне разрешено вытянуть выводы из того, о чём он говорил со мной, думаю, что он будет вам неизбежно предлагать корону. Августа оставить на троне!! Не хочет допустить, чтобы он на нём удержался. Это первое условие дружеских отношений с Речью Посполитой.
Князь Александр нахмурился.
– Пусть на его место поставит кого хочет кандидатом, – сказал он, – я им не буду. Опередить Якоба в минуты, когда он в тюрьме, было бы бесчестным предательством, которое чужому не годилось бы допустить, что же говорить о брате! Никогда на свете, никакой силой меня к этому склонить не сможет.
Молодой князь схватился обеими руками за голову и бросился к воеводе, крича:
– Помоги мне! Подкрепи! Убеди его, что допустить это с моей стороны было бы нанести непоправимый удар памяти отца, доброму имени семьи, моей совести и чести. Достаточно уже
