Евгений Чириков - Зверь из бездны
И память рисует перед Жучком прошлое: образ погибшего на Волге отца встает перед ним в темноте ночи…
Они с тятенькой «мартышками» были; жили вдвоем на берегу Волги под Царицыном в убогой хибарке; стены и пол жилища их были земляные, а крыши совсем не было, и вместо нее был один потолок, крытый старыми досками, ставнями, палками, всякой дрянью и мусором. У них была лодка-душегубка[228], шесты сосновые, бечевка с грузом и крюком, багор, топор и ружье с некрашенным березовым прикладом, т. е. полное обзаведение «промысла вольного»… Жили они вольно и весело, как вообще живут все «мартышки»…
Царицын — город живой, бойкий, торговый; здесь много пристаней: пароходная, лесная, нефтяная, соляная; Волга кишмя-кишит пароходами, плотами, барками, лодками, и по всему берегу гул и стон идет: стучат колесиками, свистят и пыхтят пароходы; вздыхают локомотивы и гремят буферами длинные поезда с нефтью, солью, лесом; ухают «поповки», перекачивающие из баржей в баки нефть; рабочие безостановочно в разных концах поют свой: «Ой, разок, да вот разок, еще махонький разок!». Бабы-грузчицы у соляных амбаров визжат, поют и ссорятся… Стук, гром, бряканье, крик, говор, смех… Жизнь кипит пестрая, шумная у великой реки, тысячи народа около нее в поте лица кормятся, богатеют проныры и степенные купцы… Неплохо живется здесь и «мартышке» исправному, с обзаведением да со сметкою…
Коротка зима здесь, и трудно «мартышке» всего каких-нибудь три-четыре месяца. Вскроется река, заблестят на солнышке обломки оков ледяных — и «мартышка» просыпается от зимней спячки и крестится, оправляет свою лодочку, чинит свои доспехи и с трубочкой на берегу посиживает, щурясь от яркого весеннего солнышка. Со льдом немало всякого добра к морю Каспийскому плывет: дрова, поднятые вешней водой, корчи, вырванные льдом, лодки поломанные, бревна, а порой и целый дощаник[229] или затопленная баржонка тихо движется. Тут только посматривай!..
Скользит, ныряет между льдинами душегубка-лодочка с отчаянным «мартышкою», и все, что годится, он либо к себе берет, либо за корму причаливает. Проворным, смелым надо быть, уметь по льдинам прыгать и холодной воды не бояться; глаз тоже зоркий требуется… Иной раз одно бревнышко уловится, и то — спасибо: три-четыре целковых еврей-маклер даст, и попадется ботник[230] — всю пятишну выручишь…
Весной в половодье и осенью бури выручают, хороший заработок «мартышке» дают. Разгуляется, зашумит река и везде бед натворит: разорвет, разобьет плоты, оторвет лодку, сбросит мостки, будку баржевую, иной раз забор целый, — и все это несет с собой и по берегам раскидывает…
Затишье только коренным летом бывает, и если «мартышка» не оставил добра про запас — то ловит рыбку, диких уток на озерах за Волгой постреливает, а то шныряет на своей лодочке ночью между судами по караванам и пристаням и, где что плохо лежит, — присматривает…
Вольный человек — «мартышка», гордый, заносчивый, отчаянный, любит водочки выпить; кланяться ни купцу, ни приказчику не станет и на черную работу не пойдет; никакого начальства знать не хочет: «Одно, — говорит, — у меня начальство — Волга-матушка: она меня и накормит, и водочки поднесет, и заместо матери убаюкает!»
Вот такой же отчаянный человек был и тятенька у Жука. Выпьет — так ему море по колено: никакая буря его не испугает, если зоркий глаз добычу уследит хорошую…
Однажды весной в половодье, ночью, вот так же, как теперь, непогода бушевала на Волге, ветер свистел, и волны хлестали. Ночь темная была, молния синим огнем блистала, и гром грохотал в тучах, нависших над рекою и городом…
Сидели они с отцом в своей хибарке. Отец выпивши был… Хотели поужинать да спать ложиться — варили на очаге раков… Дождь лил как из ведра, словно небеса прорвало, и с потолка так же вот, как теперь, водица струилась…
Вышел отец посмотреть, что на Волге делается, и при ярком блеске молнии заприметил, что дощаник несет опрокинутый. Жадность человека обуяла — поймать захотелось.
— Тятенька! Сед ни и так много наудили… Брось! — говорил сынишка, когда отец, вернувшись в хибарку, за весла схватился.
— Ты доваривай раков-то, а я сейчас ворочусь!.. Этакого осетра нельзя без внимания оставить… Господи, благослови!..
Вышел, сел в свою душегубку и пропал в темноте ночной… Не вернулся тятенька раков есть… Унес ветер удалую головушку на стрежень, захлестнула волна лодочку, и погиб человек без покаяния…
Бушует непогода. Покачивается и скрипит рулем баржа. Волны бьют в борта и шумят, и хлещут…
И чудится Жуку, что в ночной темноте слабо, чуть слышно носится уносимый ветром жалобный крик человека о помощи…
— Господи! Спаси и помилуй!
Неотпетая душа долго по земле скитается, скорбит и тоскует по земной юдоли своей…
Кто знает, быть может, то грешная душа потонувшего тятеньки носится над своей могилою-Волгою и стонет, скорбит перед вековечною разлукою с людьми и землей?.. Может быть, она ищет сына родного, проститься с ним хочет и зовет его?!.
— Господи, спаси и помилуй! Помяни его во царствии Своем!..
* * *Дождь пролил, притих. Устал, ослабел ветер…
Ураганом пронеслась непогода над Жегулями, и на востоке робко выглянула небесная синева, а за ней мигнула одинокая звездочка. Но по небу еще беспорядочно ползали тучи, громоздились в горные цепи, разрывались и плыли за Волгу, где все еще перекатывались глухие раскаты грома и где вспыхивало и дрожало зарево молний…
Водяной[*]
После Петрова дня начинается утиный перелет. Утята становятся равноправными членами семейства, но еще не проявляют желания обзавестись собственными очагами, мужьями и женами, а держатся дружной компанией около родной матери. Поэтому в это время утки всегда попадаются стаями, и только бездетные супруги летают парочками. Приготовляясь к осеннему отлету в далекие края, они «жируют» на хлебах весь день; поздно вечером, когда потухает последняя полоска закатного пожара и в знойной истоме июльской ночи затихает земля и люди, — дикие утки возвращаются с полей на озера и болота, а ранним утром, когда на небесах начинают пугливо вздрагивать предрассветные зарницы, — они снова летят в хлеба.
Веселое время для молодых охотников! Забраться куда-нибудь в глушь болот и озер, соорудить на зеленом островке, среди камышей и осоки, шалаш из веток и засесть на вечернюю и утреннюю зарю — да ведь это такое блаженство, что не опишешь его пером и не нарисуешь никакими красками! Для этого надо быть охотником самому и притом молодым охотником, юным поэтом в душе, пред которым еще не раскрылись все тайны природы и не рассеялись, как туман пред солнцем, все сказки и чары жизни. Ах, седая мудрость при виде хмурого старого леса думает о дровах и бревнах; при виде тинного болота — об изнурительной лихорадке и осушительных канавах; при ночных болотных огоньках — о торфяных залежах. А в юности лес полон таинственных шорохов и шепотов, полон фантастических видений и образов; в юности знаешь, что нет лешего, а побаиваешься встретиться с ним в таинственном полумраке старого леса; болота с камышами, с кувшинками, с белыми лилиями, с плавунами и ряскою рождают трепетную надежду неожиданно поймать взором пугливую русалку, плеснувшуюся в тихом, полном зеленых шевелящихся отражений зеркале озера, покрытого золотыми и розовыми бликами вечерней зари.
В юности и болотные огни полны загадочной прелести и сказочной красоты: не глаза ли то дедушки Водяного[232], который удивленно смотрит на человека, нарушающего тихий, кроткий сон земли страшным громом выстрела, заставляющего трепетать и прятаться всю тварь земную?..
Вот именно в такое, склонное к фантастике и суевериям время, и случилось то, что я хочу рассказать вам… Было это-таки давненько, когда вся моя жизнь была еще впереди и дорога ее таинственно терялась в голубых призрачных туманах притягивающей неизвестности. Студентом был. Однако помню я этот эпизод с изумительной ясностью и со всеми подробностями, словно это было на прошлой неделе. Да и забыть мудрено: осталась неизгладимая памятка — до сих пор живу с дробью в теле, вот здесь в ноге; много дроби вынули, а штук пять до сих пор перекатываются под кожей, а осенью дают себя не только помнить, но и чувствовать: болит нога осенью и перед дождем. Ну не в этом, однако, дело. Важно, при каких условиях я был ранен…
Есть в наших родных краях река, частью протекающая лугами, а частью лесом. Кудьма — называется. Не река, а одна сплошная поэзия. То узкая и быстрая, пригибающая своим течением подводные заросли, то тихая и широкая, похожая на озеро, с нависшими над водой ивами, черемухой, орешником, то подобная узкой тенистой аллее с крышею из переплетшихся ветвями деревьев, то выбегающая на простор лугов и разбегающаяся в две-три стороны. По обеим сторонам ее — озера и болота, соединяющиеся с главным руслом узенькими заросшими камышом и осокой проранами, в которые с трудом пролезает маленький ботник. И когда это удается, когда после долгих усилий протолкнешься длинным веслом в такое озеро, — дух замирает от красоты и таинственности, от каких-то смутных ожиданий чудесного, сказочного, невероятного. Одно такое озеро, обросшее кругом лесом и заключенное в широкую раму из камышей, зеленое от отражений и тины, местами покрытое водорослями, а местами чистое, как дорогое зеркало, с островками и перешейками, с гирляндами из белых лилий и плавунов, в это описываемое лето сделалось моим излюбленным. Ходить сюда каждый день было далеко, и потому я решил здесь обосноваться недельки на две, на все горячее время июльского утиного перелета. На одном из маленьких поросших кустиками островков я выбрал удобную для обстрела позицию и начал работу. Нарубил в лесу жердей и веток, набрал седого моху, нарезал камыша и сделал отличный шалаш с двумя окошечками в разные стороны, с крышей, с ложем из сухого моха… Робинзон на необитаемом острове!.. Однажды, плавая на вертлявом ботнике вдвоем с собакой, я открыл в соседстве новое озеро и на нем человеческое жилье. Робинзон, оказалось, уже здесь был: на острове же, но более значительном, чем мой, я открыл лачугу из плетня, обложенную сухими камышами. Рачни и сети, в изобилии развешанные вкруг лачуги, свидетельствовали о характере жизни обитателя. Рыбак и рачник. Под Петров день[233], забрав побольше снарядов, хлеба, пирожков, чайник, чаю и сахар, фляжку с коньяком, водки и картошки, я перебрался с Пегасом и ружьем на свой необитаемый остров. Вытащил на берег ботничок, скрыл его в камышах, навел порядок в шалаше и в своем хозяйстве, выбрал местечко для костра и соорудил козлы для чайника. Одним словом, обосновался. К вечеру, потрудившись, проголодался, схватился за пищу — хвать, нет соли! Забыл прихватить соли. Скверно. Раскинув умом, я решил завести сношения с соседним Робинзоном. Пегаса оставил караулить свой дом, а сам сел в ботничок, и марш в соседнее озеро. Был великолепный вечер. Солнце уже спряталось за лесом, вода стала румяниться и золотиться; тишина была удивительная: словно в зачарованном сне застыл и прибрежный лес, и камыши, и вода, и водоросли. Только огромные стрекозы дрожали прозрачными крылышками над водорослями, да водяные пауки бегали по воде, как по суше. С трудом пробравшись через узкий проливчик в соседнее озеро, я направил ботник к острову, из зелени которого выглядывала крыша рыбацкой лачуги. Мой ботник скользил бесшумно по сонной поверхности озера, и сам я был невидим никому, кроме Бога да птиц поднебесных, потому что плыл, выбирая чистенькие узкие дорожки между высоких камышей, чтобы тина не обматывала весла и не мешала плыть, цепляясь за лодочку. И вот, когда я выплыл из-за маленького островка почти к самой лачуге, я увидал русалку!.. Теперь-то, конечно, я не буду на этом настаивать, но в тот момент, когда это случилось, я был положительно уверен, что предо мной — русалка. Молодая женщина с сверкающим телом, облитая розовыми тенями заката, совершенно нагая, выглянула из камышей и, испуганно вскрикнув, спряталась, исчезла… Я выронил из рук весло и чуть было не упал в воду от этого неожиданного видения и от радостного испуга. С изумлением я застыл на ботнике и не сразу догадался отвернуться или сесть, поймать весло и дать задний ход. А когда опомнился и начал работать веслом, то ботник мой нырнул вбок, как раз в ту сторону, где пряталась русалка.
