Николай Гейнце - Князь Тавриды
Читатель несомненно догадался, что под именем гречанки подразумевалась Калисфения Николаевна.
Граф Владислав Нарцисович, так звали Сандомирского, усиленно именно в это время ухаживал за нею.
Соперничества князя Святозарова он не боялся. Граф не боялся ничьего соперничества.
Знакомство состоялось в театре.
Красивый, стройный и несколько застенчивый и дикий, молодой офицер понравился Калисфении Николаевне.
Она употребила все неотразимые чары своего кокетства, чтобы произвести впечатление на Василия Андреевича. Она достигла цели.
Князь Святозаров ушел из ложи красавицы в каком-то тумане. Он влюбился, влюбился в первый раз в жизни.
С летами Калисфения Николаевна Мазараки унаследовала опытность и осторожность своей матери. Немногие из ее поклонников решались хвастаться победою.
Она выбирала из них самых скромных, и прежде чем одарить своею хотя и мимолетною взаимностью, играла с ними, как кошка играет с мышью, прежде чем ее съесть.
Она продолжала получать громадные суммы из конторы светлейшего князя Григория Александровича, который во время своего отсутствия на театре военных действий находился с ней даже в переписке.
Поклонники ее осыпали и подарками, и цветами, предупреждали ее желания, и она, таким образом, каталась, по народному выражению, как сыр в масле.
Жила она все в том же восточном домике на Васильевском острове.
Стоявшие к ее услугам в конюшне лошади и в каретном сарае экипажи уничтожали расстояние этого отдаленного места от центра города, каковым и тогда, как и теперь, была Дворцовая площадь, Морская и конец Невского проспекта, или, как тогда называли, «Невская першпектива», примыкающая к последней.
Ежедневно, в урочный час, карета Мазараки появлялась в этих улицах, окруженная и пешими, и конными поклонниками.
В числе последних были отличные ездоки того времени, граф Сандомирский и князь Святозаров.
Последнего все сильнее и сильнее охватывало чувство первой любви.
Как известно, это чувство по преимуществу бывает платоническим.
Оно чуждо стремления к обладанию любимым существом, которое представляется любящему светлым, чистым образом, малейшая физическая близость к которому уничтожает его обаяние.
Нежный, прозрачный мрамор мечты не должен быть загрязнен малейшим прикосновением.
Это даже не любовь, это обожание, поклонение.
Для этого чувства совсем не надо, чтобы та или тот, к кому оно проявлялось, обладал всеми теми свойствами, которые приписывает ему влюбленный или влюбленная.
Оно находит силу в самом себе, и эту силу пылкого воображения, которая является для влюбленного созданной им действительностью, нельзя разрушить никакими доводами благоразумия.
Таким именно чувством к Калисфении Николаевне было охвачено все существо князя Василия Андреевича Святозарова.
Молодая женщина чутьем угадала духовное настроение своего поклонника, и оно польстило ее самолюбию.
Какая из женщин откажется быть так любимой?
В Калисфении Николаевне проснулись, кроме того, временно заглохшие мечты юности, обновленные полузабытыми речами Василия Романовича Щегловского.
Она стала искать любви, которая есть все, что есть лучшее. Она поняла, что такова именно любовь князя Святозарова. Калисфения Николаевна искусно разожгла ее и с удовольствием видела, как брошенная ею искра разгорелась в пламя.
В этом пламени суждено было, кажется, погибнуть несчастному князю.
XI. По душе
От княгини Зинаиды Сергеевны не ускользнула перемена, происшедшая в ее сыне.
Веселый, беззаботный, он сделался вдруг серьезен и задумчив.
Постоянно вращавшийся в обществе, участник всевозможных пикников и кутежей, он вдруг стал по несколько вечеров подряд просиживать дома, поднимаясь наверх к матери.
Хотя последней это было очень приятно, но показалось подозрительным.
Чуткое сердце матери забило тревогу.
Тем более что в этом домоседстве сына княгиня видела далеко не желание проводить вечера в ее обществе, а причина его лежала в какой-то тихой грусти, с некоторых пор охватившей все существо этого, так недавно жизнерадостного, молодого человека.
Бывая с матерью, князь Василий то задумчиво ходил из угла в угол по мягкому ковру ее гостиной, то сидел, смотря куда-то вдаль, в видимую ему одному только точку, и нередко совершенно невпопад отвечал на вопросы княгини.
— Что с тобой, Basile? — не раз восклицала Зинаида Сергеевна.
— Ничего, maman, так я задумался…
— О чем?
Князь Василий давал объяснение, но оно явно оказывалось деланым и ничуть не успокаивало встревоженную мать.
Она стала доискиваться причины такого странного настроения ее единственного сына.
Из некоторых отрывочных фраз, которыми сын перекидывался при ней с посещавшими его товарищами, княгиня догадалась, что эти товарищи знают более внутреннюю жизнь ее сына.
К одному из них, а именно к графу Сандомирскому, она и решилась обратиться с расспросами.
В приемный день княгини он приехал с визитом ранее всех.
Они были вдвоем в гостиной.
Княгине показалось, что это был самый удобный момент для достижения намеченной ею цели.
— Много веселитесь, граф? — спросила она с напускною веселостью.
— Нельзя пожаловаться, нынешний сезон очень оживлен, особенно благодаря приезду светлейшего, который, кстати сказать, на днях снова уезжает…
— В армию?
— Да, он, видимо, серьезно задался мыслью выгнать турок из Европы и занять Константинополь.
— Мне кажется это мечтой…
— Для Потемкина сама мечта — действительность.
Граф Сандомирский после разнесшегося по Петербургу известия, что Григорий Александрович поцеловал руку у польского короля, сделался его горячим поклонником.
— Вы думаете? — рассеянно спросила княгиня, досадуя, что разговор, начатый ею, принимает другое направление.
— Не думаю, а убежден… У него в несколько часов строят корабли, в несколько дней созидают дворцы, в несколько недель вырастают города, среди безлюдных степей. Это волшебник, княгиня. Это — гений! — восторженно говорил граф.
— Говорят… Я слышала… — заметила княгиня. — Но я потому спросила вас, веселитесь ли вы, — заспешила она, как бы боясь, что панегирист светлейшего князя снова переведет разговор на него, — что Basile чуть ли не по целым неделям вечерами не выходит из дома и… скучает.
Граф засмеялся.
Зинаида Сергеевна вперила в него беспокойно-удивленный взгляд.
— Basile — это другое дело… Ему не до светских развлечений… — со смехом заметил Владислав Нарцисович.
— Почему?
— Разве вы не знаете… Он влюблен…
— Влюблен… В кого?
— Виноват, княгиня, но я не смею… Я со своей стороны, по дружбе моей к нему, делал все возможное, чтобы представить ему всю неприглядность такого выбора, но, вы знаете, влюбленные — это безумцы.
Княгиня побледнела.
— Граф… вы… не можете… или, как вы говорите… не смеете… сказать, в кого влюблен мой сын… — дрожащим голосом, с расстановкой сказала княгиня. — Кто же она?
— Княгиня… — начал было Сандомирский.
— Мы одни, граф… Вы говорите не в гостиной, не с княгиней Святозаровой, вы говорите с матерью о ее сыне… Прошу вас… умоляю… назовите мне ее…
В голосе Зинаиды Сергеевны послышались слезы.
— Извольте, княгиня, тем более, что это на самом деле серьезно, и, быть может, вы сумеете его образумить… Будете в этом смысле счастливее меня…
— Кто же она, кто?
— Гречанка… Потемкинская затворница… Жар-птица… Одна из его бесчисленных… но, кажется, самая любимая…
— Ах!..
Княгиня нервно вскрикнула и откинулась на спинку кресла. С ней сделалась легкая дурнота.
Флакон с солями, всегда находившийся на столике, у которого сидела княгиня, был любезно подан ей графом. Она поднесла ее к носу и усиленно вдохнула.
Несмотря на свою замкнутую жизнь, княгине было известно о существовании в Петербурге прекрасной гречанки.
Она считала ее просто кокоткой.
Известие, что ее сын, князь Святозаров, влюблен в эту женщину, с таким даже недвусмысленным положением в обществе, окончательно ошеломило Зинаиду Сергеевну.
«Это хуже самоубийства… Это позор!» — мелькнуло в ее голове.
— Благодарю вас, граф, — необычайной силой воли заставила прийти в себя Княгиня, — вы мне открытием оказали большую услугу… Я постараюсь спасти его от этого рокового увлечения.
— Дай Бог, чтобы вам удалось… Мне не удалось… — делано грустным тоном сказал граф и через несколько минут стал откланиваться.
Княгиня протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.
«Совершенно неожиданно устроил хорошее дельце… Княгиня его приструнит… Перестанет он набивать голову этой дуре разными сентиментальностями и позволять себя ей водить за нос… Только мешает другим… Ни себе, ни людям… Лежит собака на сене, сама не ест и другим не дает… Так, кажется, говорит русская пословица…»
