Юрий Лиманов - Святослав. Великий князь киевский
— Пантелей, боярин, — ответил Паисий.
— Нерадив?
— Не сказал бы, боярин, старается, но втуне.
— Дух от него тяжёлый идёт, отчего бы, святой отец?
— Дух? — растерялся Паисий. — Дух... это да, это есть... Квас любит. — И зачастил мелкой скороговоркой, надеясь увести внимание боярина в сторону: — Сколько ему твержу: дело наше чистое, божественное, светлые мысли будит — ан нет. Луку с репой с утра, значит, наестся, квасу выпьет и, прости меня, Господи, на срамном слове, злого духа пускает.
Пантелей хмыкнул, расплываясь в улыбке. Ягуба протянул руку, взял листы, просмотрел.
— Так... грамотен, бегл, размашист в почерке, но глазу приятно. Что ты пишешь, брат Пантелей?
— Гы... это... — Пантелей задумался, стал косить глазом на лист.
— Вот-вот, пишет, не вникая, это да... — сокрушённо сказал Паисий.
— И хорошо, — перебил смотрителя Ягуба. — Пишет, не думая напрасно... — Боярин встал, заглянул в ларь Пантелея, извлёк жбан с квасом, зачем-то поболтал, прислушиваясь к плеску, похлопал монаха по могучей спине, словно смиренного мерина, сунул ему в руки жбан, повернулся к Карпу и сам взял лист пергамента.
— Брат Карп, — подсказал Паисий.
— Письмом егозист, руки не держит, — оценил работу Ягуба.
— Пальцы у него, у горемыки, с утра всё больше дрожат, боярин. Но прилежанием берет, к полудню красоту и беглость обретает. Описок же не делает, упаси Господи...
— Вижу, сам вижу, строка корявая, нестремительная, будто в ознобе. С чего бы это с утра, а? Пьёт?
— Как можно, боярин! — всплеснул руками Паисий.
— Говорит, срамные девки его по ночам одолевают, гы-гы, — забасил Пантелей.
— Это что же, в монастыре? — оживился боярин, продолжая рассматривать листы, склонившись к ларю. — Как же так? Куда отец игумен смотрит?
— Да мысленно, боярин, мысленно, — поспешил защитить переписчика Паисий, ткнув кулаком незаметно в бок Пантелея. — В кельях у нас запоры крепкие...
— Мысленно? Поясни, брат Карп, — плотоядно улыбаясь, сказал Ягуба.
— Проникают в самую душу, самым... это... нагим образом, проклятые, — вздохнул Карп.
— В душу? Нагие? — Ягуба даже отложил листы и уставился с любопытством на монаха. — И что же они там, в душе твоей, творят?
— Глаз не сомкнёшь, очи горят от стыда того, что вижу...
— Сечь, — решительно сказал боярин. — Сечь, пока не выветрится срамное из помыслов. И мяса не давать. А то загубишь писца, отче, сердобольный ты человек.
— Сечь? — растерянно спросил Паисий. — Он же монах, как это можно?
— Пантелей! — позвал Ягуба.
— Ну?
— Помоги брату Карпу очиститься от грешных помыслов.
Боярин отлично понял Паисия. Но если брат помогает брату, то сие монастырским уставом не запрещено. Понял это и Пантелей, захлопал глазами, жалобно взглянул на Карпа, но тому было не до товарища и его переживаний. Карп действительно с малых лет трусил розги.
— Крикни-ка, Пантелей, чтобы принесли розги, да пошибче, похлеще, — приказал Ягуба, отошёл в сторону, встал рядом с Остафием.
Принесли розги.
Карп лёг на лавку, путаясь в рясе, заголился. Был он худ, телом жёлт, прыщав. Обняв лавку руками, он вжался в отполированное долгим его же сидением дерево, зажмурился в напряжённом ожидании.
— Приступай, Пантелеюшка, — скомандовал Ягуба.
— Господи, прости мя, грешного, — пробасил Пантелей.
Розга свистнула, Карп тихонько взвизгнул. На его тощих ягодицах обозначилась еле заметная белая полоска.
— Руку придерживаешь, монашек, — со знанием дела сказал Ягуба. — Не ладно то, Бога гневишь, приказ не выполняя.
Розга свистнула вторично, уже пронзительней.
Карп выдержал несколько ударов и заголосил:
— Ой, боярин, сошло с мысли, сошло... Ой, забыл всякий помысел! Не вижу боле, не зрю ни гуза, ни пуза... избавлен от видений красот срамных!
— Боярин, думаю, осознал он, — сказал Паисий.
— Осознал? — Ягуба разглядывал следы розги на спине и ягодицах монаха.
— Осознал, боярин, осознал, — скулил Карп. — Просветлён и очищен в помыслах.
— Ну-ну... Впредь, как явится соблазн, так и лечить. Средство надёжное. И мяса поменьше давать, а репы побольше.
Карп, порывисто вздыхая, встал, спустил рясу, укоризненно поглядел на Пантелея. Тот смущённо, даже заискивающе улыбнулся товарищу, помог отойти ему в сторону, заботливо придерживая за руку. Карп помощь принял, но потом оттолкнул Пантелея, попытался сесть и не смог — так и остался стоять, сгорбившись.
Ягуба указал на Остафия.
— А это, стало быть, Остафий, — сказал библиотекарь. — Самый смышлёный переписчик, одарён от Господа красотою письма. Рука тверда, буквы легки и стремительны, смысл понимает, пропусков не делает, отсебятину не вставляет...
Ягуба слушал, согласно кивал, разглядывал листы, и вдруг нагнулся, выхватил из-под наполовину исписанного пергамента пожелтевший неровный лист.
— А тут почерк иной.
Остафий замер, а Паисий, ещё не понимая, в чём дело, пояснил:
— Так это с чего списывает...
— Так... «И сказал тогда Святослав слово золотое, со слезами смешанное...» — медленно прочитал Ягуба. — Никак, «Слово о полку Игореве», отче? Откуда?
Паисий и переписчики молчали.
— Один ведь список был, отче? И ты горевал, казнился, помню, когда он пропал. Откуда этот? Вижу, тут братской помощью Пантелея нам не обойтись. — Боярин подошёл к двери, не выпуская лист из рук, приоткрыл её, крикнул: — Эй, кто там, кликнуть сюда палача!
Монахи как заворожённые смотрели на него, а боярин неспешно прошёлся вдоль полок с книгами, продолжая цепко держать пожелтевший лист.
— Виновен, боярин, — вдруг заговорил Остафий. — Виновен, прости!
— В чём же ты виновен?
— В том, что взял стороннюю работу — деньги нужны, обносился...
— Не запрещаю я им подрабатывать, боярин, если, конечно, урок выполняют, а Остафий всегда выполняет, — поспешил на помощь переписчику смотритель.
— Деньги всем нужны, но честным, путём добытые, от милости властителя... Да и не о том речь идёт. Откуда список?
В дверь постучали. Ягуба крикнул:
— Входи!
Вошёл палач. Огромный, дородный, с тупым, сытым лицом, спокойный и благостный, в красной рубахе с закатанными рукавами, отчего обнажились его мускулистые, словно два окорока, руки. Равнодушно оглядел библиотеку, ничему не удивляясь, хотя и был здесь в первый раз, встал у двери, сложив руки на груди.
— Так ли уж страшна вина, боярин? — спросил Паисий дрожащим голосом. — Брат Остафий монастырский...
— Не встревай, отче, с тобой ещё будет разговор, — оборвал его с угрозой Ягуба и повернулся к Остафию: — Откуда список? Говори!
Остафий молчал, не в силах оторвать глаз от палача.
— Что же, монашек... Бог простит, игумен вину отпустит. — Ягуба сделал знак палачу. — В поруб его.
Палач медленно, степенно двинулся к Остафию. Тот смотрел на приближающегося громилу, инстинктивно отодвигался на лавке к самому дальнему концу, пока не соскользнул на пол. Кат подошёл и положил руку на плечо монаха. Остафий вывернулся, подполз к сапогам Ягубы, прошептал, не поднимая головы: — Он...
— Что он? — переспросил Ягуба, пытаясь заглянуть в лицо переписчика.
— Он... от него... — Остафий указал на Данилку, сидящего в самом дальнем углу библиотеки, в полумраке.
— То-то! Встань, червь, и трудись. Страх в зачёт наказания тебе пойдёт, — удовлетворённо сказал Ягуба. Он был рад, что не пришлось брать греха на душу, наказывать монаха — как бы ещё посмотрел на это игумен, да и великий князь не любил лишних раздоров с монастырями. — Ну, отче, познакомь меня с этим. Новенький вроде?
— Ученик, из милости принял...
Ягуба подошёл к Данилке, сбросил с его головы клобук, картинно развёл руками.
— Э, да это старый знакомый! Даниил, так ведь? — Он сделал вид, что появление паренька в библиотеке для него полная неожиданность, хотя утром приметил, что сюда вошли не трое, как обычно, а четверо монахов. Потому и поспешил прийти.
— Я, боярин. — Данилка встал, поклонился.
— Что же ты слепого деда бросил? Или щи княжеские погуще сиротского хлеба Микиты?
Данилку била мелкая дрожь, губы пересохли. От стыда за свой страх, что был сильнее самого страха, он вскинул голову и с вызовом в ломком юношеском голосе ответил:
— Зачем спрашиваешь, боярин? Сам знаешь, убит дед Микита.
— Откуда мне знать о всех смертях на Руси?
— О всех только Бог ведает. Но такой, как ты, боярин, наверняка слыхал...
