Юрий Хазанов - Знак Вирго

Молодого Ещина, скажут одни, можно заподозрить в дилетантизме. Еще бы: и литературой увлекался, и живописью, и музыкой, даже философией. Сколько имен мелькает в его дневниковых записях! Откуда только время бралось столько прочитать — романов, очерков, стихов, трактатов, исследований?! А если и хватало на чтение, то как это все усвоить, воспринять, разложить по мозговым полочкам? Немыслимо!..

К тому же, добавят другие, стихи этого человека подражательны, вторичны. Он все время следует за символистами — русскими, бельгийскими…

Да, отвечу я — он дилетант. А дилетантство — это и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что расширяет горизонт, хотя и не дает возможности увидеть, что там — за окоемом. Плохо — потому что разбрасывает, распыляет усилия. Но если положить на чашу весов хорошее и плохое, она сильно склонится в сторону первого. И уж, во всяком случае, дилетантство куда лучше горделивого невежества или хвастливого всезнайства; а возможно, и зашоренного увлечения чем-то одним, единственным.

Что касается стихов и склонности к символизму — тоже соглашусь. Но, ей-Богу, Блок, Бальмонт, Роденбах, Верхарн, Сологуб, Северянин — не самая плохая компания.)

30 июня

Сегодня опять — с утра — этот сплошной ужас, когда не знаешь, куда девать себя, корчишься в безмолвном страдании и обращаешься к Богу с недоуменным вопросом — зачем Он допустил такое унижение, зачем и за что?

Опять — ругательства мамы и обычные слова отца… Да, положение мамы ужасно, но нельзя же допускать, нельзя же говорить такие вещи!..

Да этого, еще лежа в постели, я вдруг с такой нежной доверчивостью протянул руки к золотому солнцу… И сейчас же за этим — тот ужас, то бессильное отчаяние, унижение… О неужели Смерть?.. Но я не могу. Не могу умереть по своей воле… Не знаю, нужно ли это… И не могу бороться и победить Зло…

(От автора. Через тридцать два года на берегу холодной азиатской реки Владимир Александрович не станет задавать себе этих вопросов. Не умея плавать, он бросится в воду… Его спасут.)

(Продолжение дневника)

  …Боже! Дай мне сил и бодрости! Неужели вся моя жизнь будет навсегда отравлена воспоминаниями об этих унижениях, этой грязи? О, если бы уйти, уехать, забыть все… А может, Зло побеждается не забвением, а светом Любви — и в этом торжество и счастье победы?..

Увидел в «Русском словаре» новые стихи Бальмонта — и сразу стало как-то светло и легко… Даже еще не читал… Сейчас прочту… А что, если разочарование?..

Увы, Россия взяла свое… Восемь стихотворений и семь из них проникнуты мраком, тоской, предчувствием недоброго… Нет, лучше бы Бальмонт не возвращался в Россию… (И мне — уехать!..)

Все возвращаюсь мыслями к тому, утреннему… Скандалы, скандалы… Это уже не ново. Было и хуже, и так же… Какой-то грязный кошмар. Не знаешь, кого обвинять… и если обвинять, то кто виноват больше… И как отсюда выйти… Что делать, что делать?.. А может, виновата болезнь? Может быть, живу среди ненормальных и сам ненормален?.. Как обвинять слепых за то, что они не видят, и глухих — за то, что не слышат, и немых как осуждать, что не имеют языка, чем говорить?.. И как обвинять, если их самих лишили очей, слуха и языка те, кто тоже их не имели?!.. Нет, дело тут не в чьей-либо вине, а в том, чтобы вылечить больных, дать им то, чего нет у них… Но мне ли с моими слабыми силами и без поддержки это сделать?..

…Зачем я все это пишу? Для кого и для чего?..

Особенно ясно — вспоминая о собственном ужасе, о том недостойном, что сам делал, хотя наполовину бессознательно — в детстве, — почувствовал и понял, что в мире два начала, две сущности: Добро и Зло, два духа: Ормузд и Архиман. Они — в борьбе. А люди — от них в рабской зависимости…

Как раб нагой под тяжестью ярма,Так в жизни я до этих пор влачился;И страх — в душе, в глазах царила тьма,Язык горел, и жаждой дух томился…

1 июля

Читаю «Богему» Мюрже. Сначала показалось не особенно интересно, но потом увидел, что очень хорошая вещь. Во сколько раз эти «богемцы» лучше, проще и по-своему благородней всяких буржуа… тех, кто больше всего ценит материальное благополучие, забывая о душе, о том, что выше всего покой чистой совести… Какая, интересно, вышла опера у Пуччини из этого романа?..

Да! Главное несчастье — в темной ограниченности людей, в их взаимном непонимании; есть у них какая-то «мертвая точка», и когда доходит до нее, все попытки понять и переубедить их становятся тщетными…

7 июля

Вот Надя уезжает в Варшаву. И такое чувство — грустно-приятное, как будто часть твоей души уносится вместе с уезжающей, а другая часть остается, чтобы вести теперь несколько иную, более сосредоточенную, грустно-серьезную жизнь…

О, если бы у меня были светлые, добрые и понимающие друзья! Я знаю, что плох и слаб… Но если б меня кто-нибудь поддержал, я стал бы по крайней мере вдвое сильнее… Я устал от этого вечного духовного одиночества! Не могу быть одиноким, но и не привык быть с людьми…

Хожу как безумный… Каждую минуту бросаюсь к дневнику, точно это так уж интересно и приятно… Совсем один… Идти некуда… Читать, писать, рисовать?.. Да чего заставлять себя, когда… когда не с кем слова молвить, никто не подойдет — посмотреть, высказать свое мнение, помочь…

(Вот отчего так сильно страдал мой бедный дядя Володя в свои двадцать лет; вот почему так остро переживал семейные раздоры в родительском доме и не видел никакого выхода для себя — он был одинок. Без друзей. Чрезмерная стеснительность, скованность, просто склонность к одиночеству мешали сближаться с людьми, искать и находить друзей. Такой же была и моя мать.

И что странно и печально: они были дружны, эти близнецы, эти два одиноких человека, но слияние их одиночеств не приносило им большого облегчения, не прибавляло жизненных сил…

В более поздние годы — когда я его узнал — мой дядя давно уже перестал писать собственные стихи (последнее помечено 1923-м годом) и занимался только переводами (А.Теннисон, Гейне, де Эредиа, Кампанелла…) Дневников тоже больше не вел. Но друзья появились — с возрастом. И у него, и у моей матери.

Если касаться наследственности, то, чего я от него точно не унаследовал — уж не говорю об углубленности и подлинной образованности — это сдержанности в эмоциях. Тут я куда больше похож на мать и бабушку… Впрочем, может, и лучше? Во всяком случае, есть такое суждение, что полезней для здоровья. Конечно, своего…)

2

   Время, между тем, не стояло на месте. Юра перешел уже в пятую группу и в другую школу, по соседству с прежней — в Хлебном переулке. В недалеком прошлом это был красивый двухэтажный особняк с колоннами и фигурами двух больших львов у входа. К моменту Юриного появления там единственное, что осталось от особняка, это количество этажей. Все остальное — колонны, стены, ступени, львы, калитка, ворота — было разбито, помято, исцарапано, изуродовано до неузнаваемости. Сейчас на этот дом опять любо-дорого смотреть: и колонны в полном порядке, и львы на месте, и ворота целехоньки, и возле них в будке сидит милиционер — здесь бельгийское посольство. Когда не так давно я получал тут визу, то действо это происходило во флигеле, где в тридцатых годах у нас была физическая лаборатория и где я впервые узнал, что такое Торричеллева пустота и какие из себя Магдебургские полушария, без которых мы бы так никогда и не догадались, что существует атмосферное давление.

Ох, как был труден вход в школу и выход из нее через раздевалку! Ее устроили зачем-то в подвале, куда вела узкая лестница, само помещение было тесным — и как же мы толкались и давились там по утрам и, особенно, после уроков! Ведь делом чести и доблести каждого было схватить свое пальто и шапку намного раньше других. Чудо, что обошлось без увечий.

В самом здании жили когда-то обыкновенные богатые люди — подозреваю, одна семья, — и оно так же подходило для школы, как церковь для хранения овощей. На высоком первом этаже был зал для приемов и танцев, из него шли величественные, когда-то белые с золотом, двери в огромные комнаты (то бишь, классы), и еще несколько классов соорудили из прихожей, гардеробной, буфетной, а наверху — из бывших помещений для прислуги.

Занятия проходили в утреннюю и вечернюю смену, Юре больше нравилась вечерняя: не надо так мучиться и рано вставать или придумывать себе какие-то болезни, чтобы пропустить занятия. Из первой его школы сюда перешло несколько ребят: братья Кацманы, Лесин, Горлов — вот, пожалуй, и все, а среди новых он сразу обратил внимание на Аню Балдину и Ию Маяк — уж очень красивые девчонки; только Аня — неподвижная, словно манекен, а Ия — вся так и дергается, как на шарнирах; а глаза — закачаешься! — какие-то с поволокой, будто полусонные, но все видят, все замечают. Были и еще довольно ничего девчонки: Лена, Женя, Аня с большим носом. А мальчишки не так, чтобы очень — не знаешь, с кем подружиться по-настоящему. Ну, здоровенный светловолосый Божко, почти такой же красивый, как муж Юриной двоюродной сестры Иры, австриец Пауль (кого потом арестовали), только очень глупый, а больше, честное слово, почти никого. Ну, может, Соколов, который дал ему для чтения всего Шекспира в шикарном издании «Брокгауз и Ефрон»; ну, Лазарь Сагалович — «Айвенго» принес почитать… Да, и еще Факел… по фамилии Ильин — во имя придумали! — маленький, даже меньше Юры, но здорово соображает насчет разных игр, особенно, в рыцарей.