Всеволод Соловьев - Вопрос
Если-бы Матвѣевъ не былъ исключительно поглощенъ своей дѣвочкой, онъ давно замѣтилъ-бы, что Жюли сама не своя, когда онъ рядомъ съ нею и къ ней обращается, что вся она такъ и загорается румянцемъ отъ каждаго его слова и что когда она произноситъ: «monsieur», голосъ ея особенно нѣженъ, глазки опущены, а ротикъ совсѣмъ превращается въ сердечко.
«Ну, такъ я и знала… скверная дѣвчонка ужъ начинаетъ!» — повторяла себѣ въ глубокомъ негодованіи Настасья Петровна; но тутъ-же приходила къ рѣшенію, что дѣлать нечего, что «мужчины всѣ такіе» и что ей остается одно — закрывать на все глаза и ничего не видѣть. Однако, она глазъ не закрывала и жадно слѣдила за «Жюлькой».
XV
А Матвѣевъ долго ничего не замѣчалъ. Со времени кончины жены и начавшей наполнять всю его жизнь любви къ ребенку, онъ совсѣмъ не думалъ о женщинахъ, не вслѣдствіе какихъ-либо разсужденій, а просто потому, что эта мысль не приходила ему въ голову. Онъ страстно любилъ только одну женщину, и эта женщина была отнята у него въ самый разгаръ его страсти. Поэтому, въ его воспоминаніи и представленіи, любимая женщина являлась святыней. Не будь маленькой Маши, онъ, вѣроятно, сталъ-бы искать новую святыню и тосковать по ней. Но при Машѣ некогда было ему искать, некогда было тосковать вся жизнь была наполнена.
Однако, онъ былъ молодъ и жилъ такъ только потому, что не было при его образѣ жизни, соблазновъ. Теперь-же «атмосфера» Жюли непремѣнно должна была на него подѣйствовать. Онъ вдругъ сталъ замѣчать эту красивую дѣвушку и уже становился, хоть и не отдавалъ себѣ въ томъ отчета, неравнодушнымъ при ея близости.
Одинъ разъ послѣ обѣда, когда уже зажгли лампы, Жюли сидѣла съ Машей въ гостиной у стола, показывала ей картинки и объясняла ихъ. Маша внимательно, раскрывъ ротикъ, слушала и только время отъ врбмени спрашивала:
— Pourquoi est-elle mèchânto, cette vieille dame?.. А отчего она злая?.. А зачѣмъ она пришла въ большой домъ?.. А зачѣмъ въ домѣ была маленькая комната? а почему мальчикъ былъ бѣдный?..
Матвѣевъ вошелъ въ гостиную и, какъ всегда, не могъ не подойти къ Машѣ. Онъ поцѣловалъ ея русую головку, придвинулъ стулъ и сѣлъ рядомъ съ нею. Жюли подняла-было на него глаза, но сейчасъ-же и опустила ихъ. Она вся замерла и потеряла способность отвѣчать на Машины «зачѣмъ» и «почему».
У Матвѣева стучало сердце, и начинала кружиться голова. Онъ ужъ не видѣлъ Машу, видѣлъ только опущенные глаза Жюли, ея круглую пылавшую щеку, ея неровно дышавшую грудь. Онъ слѣдилъ, какъ отъ этого неровнаго дыханія едва замѣтно шевелится, чуть-чуть приподымаясь надъ линіей корсета, коричневая шерстяная ткань платья Жюли. И это скромное, поношенное платьице вдругъ стало ему необыкновенно мило. Отъ прежней Жюли, простой вульгарной дѣвушки — ничего не осталось. Все въ ней и на ней сдѣлалось прелестнымъ, соблазнительнымъ, манящимъ. И онъ зналъ, зналъ навѣрно, что одно его движеніе, одинъ взглядъ — и все это будетъ принадлежать ему.
Крупная бѣлая рука Жюли съ маленькимъ бирюзовымъ колечкомъ на пальцѣ замерла на спинкѣ кресла, гдѣ сидѣла Маша. Матвѣевъ, уже не владѣя собою, приподнялся и впился взглядомъ въ эту руку. Но вдругъ онъ охватилъ руками голову своей дѣвочки, крѣпко поцѣловалъ ее и, не взглянувъ на Жюли, вышелъ изъ гостиной.
На слѣдующее утро — онъ сказалъ Настасьѣ Петровнѣ:
— Знаете, что мнѣ пришло въ голову… Я очень не хорошо поступилъ, взявъ къ Машѣ такую молодую и красивую бонну… Я вовсе не хочу, чтобы про меня ходили сплетни. Надо, чтобы она нашла себѣ другое мѣсто… только безъ всякихъ непріятностей и чтобы она не обидѣлась.
Настасья Петровна какъ-то подозрительно на него взглянула.
— Конечно, вы правы, Александръ Сергѣевичъ, — сказала она: — я все это потихоньку устрою, а для Машеньки поищу бонну постарше, лѣтъ подъ тридцать… Красота въ нихъ — вещь лишняя…
Дней черезъ десять Жюли, вся въ слезахъ, огорченная и обиженная, ничего не понимая и клянясь въ вѣчной ненависти къ Настасьѣ Петровнѣ, уѣхала изъ дома. Матвѣевъ былъ на службѣ, и она не могла съ нимъ проститься.
Однако, Настасья Петровна все какъ-то странно поглядывала — она подозрѣвала Александра Сергѣевича въ большой неискренности и успокоилась только, узнавъ навѣрно, что Жюли получила мѣсто въ деревню и уѣхала изъ Петербурга.
XVI
Прошло еще два года. Въ это время умеръ сенаторъ Воротынскій, такъ до самой своей смерти и не впускавшій къ себѣ внука и называвшій его въ рѣдкихъ случаяхъ, когда приходилось упомянуть о немъ, не иначе какъ «этотъ болванъ». На похоронахъ дѣда Матвѣевъ встрѣтился съ той самой Лидочкой, которую когда-то старикъ прочилъ ему въ невѣсты. Теперь Лидочка стала прелестною женщиной. Она овдовѣла года съ два тому назадъ, послѣ краткаго и неудачнаго супружества. У нихъ было много общихъ воспоминаній, и Лидочка залучила къ себѣ нелюдима. Скоро онъ замѣтилъ, что его все больше и больше начинаетъ тянуть къ ней, и онъ не противился этому влеченію. Знакомые обращали вниманіе на перемѣну въ немъ: онъ помолодѣлъ, сдѣлался такимъ франтомъ. Это приписали тому, что послѣ дѣда онъ получилъ наслѣдство. Но все дѣло было не въ наслѣдствѣ, а въ Лидочкѣ.
Онъ все чаще и чаще останавливался на мысли о возможности женитьбы. Лидочка нравилась ему и вовсе не скрывала, что и онъ ей нравится. Ему казалось, что молодая женщина очень добра, что она будетъ очень любить Машу. Къ тому-же вѣдь, она знала его покойную жену, была дружна съ нею. Дѣло налаживалось; развязка казалась близкой.
Лидочка уже не разъ бывала «у Настасьи Петровны и Маши», возила Машѣ игрушки и конфекты, наконецъ, пріѣхала къ нимъ запросто обѣдать. И Матвѣевъ, и она хорошо понимали, что этотъ день будетъ рѣшающимъ днемъ въ ихъ жизни. Настасья Петровна, тоже это понимавшая, была очень не въ духѣ, хотя тщательно скрывала свое огорченіе. Она все утро раскладывала карты — выходило все «марьяжъ» и потомъ «огорченіе отъ червонной дамы въ трефовомъ домѣ».
Матвѣевъ чувствовалъ себя взволнованнымъ, но въ то же время и счастливымъ. Ему такъ радостно было видѣть Лидочку рядомъ съ Машей, видѣть ее ласкающей его Машу. Дѣвочка болтала безъ умолку, цѣловала «тетю Лиду», разглядывала ее, говорила:
— Какіе у васъ хорошіе глаза, голубые какъ цвѣточки… ахъ, какое у васъ красивое колечко — когда я выросту большая, такъ попрошу папочку, чтобы онъ непремѣнно мнѣ подарилъ такое!..
Онъ не спускалъ съ нихъ глазъ и любовался ими.
Послѣ обѣда Машу увели въ дѣтскую. Настасья Петровна почувствовала себя совсѣмъ лишней и удалилась съ большою грустью. Они остались вдвоемъ въ гостиной. Рѣшительная минута приближалась: они оба были увѣрены, что приближается.
Матвѣевъ сталъ говорить о Машѣ, только о Машѣ. Онъ передавалъ всѣ подробности ея дѣтской жизни, увлекался, глаза его горѣли, онъ видѣлъ передъ собою только ее, свою дорогую дѣвочку.
Лидочка слушала сначала внимательно; потомъ ей стало скучно; потомъ досадно и просто обидно. Она вспыхнула и у нея сорвалось:
— Enfin, mon cher Александръ Сергѣевичъ, c'est bien drôle: vous ne parlez que de la petite… vous ne pensez qu'а elle!
Онъ не вѣрилъ ушамъ своимъ и вдругъ поблѣднѣлъ.
— Vous dites, madame? — проговорилъ онъ такимъ тономъ, что Лидочка совсѣмъ разсердилась.
Но ему было все равно. Онъ зналъ теперь, что не женится. Лидочка стала очень любезной и скоро уѣхала.
Проводивъ ее, Матвѣевъ долго стоялъ передъ портретомъ жены и глядѣлъ на него не отрываясь. Давно забытая тягость, какъ семь лѣтъ тому назадъ, налегла на него и стала душить.
— Маша! Маша, — крикнулъ онъ:- гдѣ ты?
Маша вбѣжала.
— Что, папочка?.. А какъ жаль, что тетя Лида ужъ уѣхала… Сама обѣщала остаться, пока я спать пойду, а сама уѣхала…
Матвѣевъ взялъ дѣвочку на колѣни, прижалъ ея головку къ своей груди и, цѣлуя ее, шепталъ:
— Не надо намъ тети Лиды… намъ лучше такъ, вдвоемъ съ тобою… Развѣ тебѣ скучно съ папой?
— Нѣтъ, папочка, не скучно, — какъ-то вздохнула Маша и обвила шею отца ручонками, крѣико къ нему прижимаясь.
И въ ту-же минуту тягость отпустила, и онъ вздохнулъ свободно, полной грудью.
Лидочка уже не бывала больше «у Настасьи Петровны и Maши» — она уѣхала за границу. Настасья Петровна торжествовала, успокоилась, и съ тѣхъ поръ Матвѣевъ не возбуждалъ въ ней безпокойства.
Онъ вернулся къ своей прежней жизни и не испытывалъ никакихъ соблазновъ. Онъ жилъ только для Маши, отдавая ей все свое свободное время, уча ее самъ и слѣдя за ея уроками. Къ службѣ своей онъ былъ равнодушенъ и потому не сдѣлалъ карьеры. Все его честолюбіе заключалось въ Машѣ, всѣ его награды въ ея привязанности и ласкахъ. Всегда скромный и разсѣянный, онъ принималъ гордую осанку, когда шелъ подъ руку съ подроставшей хорошенькой дочкой или когда сидѣлъ за ея стуломъ въ ложѣ театра.
И вотъ прошли года. Маша выросла. Она хочетъ замужъ, она любитъ Бирюлева, и Бнрюлевъ проситъ ея руки.
