Александр Дюма - Графиня де Сен-Жеран
Время, которое лечит самое большое горе, понемногу сгладило страдания графини. Скорбь охватывала ее при малейшем поводе, но и она угасла постепенно до тех пор, пока события, о которых мы сейчас расскажем, не всколыхнули ее вновь.
Жил в Париже фехтмейстер, похвалявшийся тем, что брат его служит в одном очень знатном доме. Фехтмейстер был женат на Мари Пигоро, дочери комедианта. Вскоре он умер, оставив в нищете жену и двоих детей. Вдова Пигоро была не на хорошем счету в своем квартале, и никто не знал, чем она живет. Вдруг после нескольких ее отлучек куда-то и нескольких визитов незнакомца, который приходил вечером, прикрывая лицо плащом, всем стали бросаться в глаза ее дорогая одежда, нарядные детские пеленки: в округе узнали, что она кормит чужого ребенка.
Примерно в то же время стало известно, что она дала бакалейщику Рагне две тысячи ливров на сохранение. Через несколько дней после того Пигоро окрестила младенца в церкви Сен-Жан-ан-Грев. Крещение явно было отсрочено, чтобы скрыть происхождение ребенка. Она не обратилась с просьбой быть восприемниками к соседям и сумела убедить священника записать родителей ребенка с ее слов. Крестным отцом она выбрала приходского могильщика Поля Мармиона, который дал младенцу имя Бернар.
Сама Пигоро во время церемонии находилась в исповедальне и заплатила десять су крестному отцу. Крестной матерью стала Жанна Шевалье, нищая.
В церковной книге было записано:
«Марта седьмого дня года тысяча шестьсот сорок второго крещен Бернар, сын… и… крестный отец Поль Мармион, слуга и поденщик общины, крестная мать Жанна Шевалье, вдова Пьера Тибу».
Несколько дней спустя вдова Пигоро передала ребенка на кормление в селение Торе-ан-Бри своей куме. Мужа этой женщины звали Пайар. Ей было сказано, что этот ребенок — сын благородных родителей и что, если понадобится, следует без всяких колебаний предпочесть его жизнь жизни ее собственных детей. Кормилица недолго держала его у себя — она заболела. Ребенка передали в руки вдовы крестьянина Марка Пегена в том же селении. Месяцы кормления были оплачены, и ребенка содержали надлежащим образом. Пигоро сказала этой женщине, что это сын знатного сеньора и что впоследствии он принесет удачу тем, кто за ним ухаживал. Мужчина средних лет, которого в селении приняли за отца ребенка, а Пигоро выдавала за своего родственника, часто приезжал его навещать.
Когда мальчику исполнилось полтора года, Пигоро забрала его к себе и отлучила от груди. У нее было двое своих сыновей. Первого звали Антуан, второй же, Анри, родился 9 августа 1639 года, после смерти отца, убитого в июне, и вскоре умер.
Пигоро вздумала дать имя и происхождение своего умершего ребенка чужому ребенку и тем самым похоронить тайну его рождения. Поэтому она покинула тот квартал, в котором жила, и тайком перебралась в другой приход, где ее никто не знал. Ребенок жил до двух с половиной лет под именем Анри и в качестве второго сына Пигоро, но в это время то ли потому, что кончался договор о кормлении, то ли потому, что были истрачены две тысячи ливров у бакалейщика Ранге и помощи ей больше не поступало, она решила избавиться от ребенка.
Ходили слухи, что она не особенно заботилась о своем старшем сыне, поскольку была вполне спокойна за судьбу второго, и если бы ей пришлось расстаться с одним из них, она оставила бы себе второго, прехорошенького мальчика: ведь крестный у него человек зажиточный и взял на себя все заботы о нем. Она часто рассказывала об этом богатом дядюшке, ее девере, который служит дворецким в одном знатном доме.
Однажды утром привратник особняка Сен-Жеран доложил Болье, что какая-то женщина с ребенком просит его выйти к воротам. Болье и вправду был братом фехтмейстера и крестным отцом второго сына Пигоро. Теперь мы знаем, что это именно он доверил ей выкармливать знатное дитя и приходил, навещать его. Пигоро долго рассказывала ему о своем положении. Взволнованный дворецкий принял от нее ребенка и велел подождать ответа в указанном им месте.
Услышав предложение мужа об увеличении семейства, жена Болье подняла крик, но ему удалось ее успокоить, рассказав о трудных обстоятельствах жизни братней вдовы и о том, как легко они могут облагодетельствовать ее — они ведь живут в доме графа. Затем он обратился с просьбой к хозяевам разрешить ему воспитывать этого мальчика в замке. Он надеялся, что это решение несколько уменьшит груз, отягощавший его совесть.
Граф и графиня вначале воспротивились его намерению: имея уже пятерых детей, он не должен брать на себя новые заботы, но он упрашивал их с такой настойчивостью, что добился того, чего хотел.
Графиня пожелала видеть ребенка и, поскольку собралась ехать в Мулен, велела посадить его в карету, где сидели сопровождавшие ее служанки. Когда ей показали мальчика, она воскликнула:
— Какой хорошенький!
Он и вправду был хорош — белокурый, голубоглазый, с очень правильными чертами лица. Она горячо приласкала его, и он ответил ей тем же. Графиня сразу потянулась к нему всей душой и сказала Болье:
— Я не хочу, чтобы он ехал с моими служанками, я возьму его к себе.
Графиня часто глядела на Анри — за ним сохранилось это имя — с грустью, крепко обнимала его и прижимала к груди.
Граф разделял ее чувства к мнимому племяннику Болье. Они взяли его к себе в дом и воспитывали как ребенка знатного происхождения.
Маркиз де Сен-Мексан и г-жа де Буйе не поженились, хотя старый маркиз де Буйе давно умер. Казалось, они отказались от своих намерений. Маркизу удерживали, вероятно, угрызения совести, маркиз же вновь предался распутству. По-видимому, другие предложения, а в особенности огромные суммы возмещали ему убытки от нарушения маркизой слова.
Он вел светскую жизнь и ухаживал за мадемуазель Жаклин де ла Гард, ему удалось увлечь девушку, она полюбила его, и от неверного шага ее удерживал лишь страх перед беременностью и родовыми муками. Тогда маркиз рассказал ей о повивальной бабке, помогающей рожать без болей и имеющей в этом некоторый опыт. Та же Жаклин де ла Гард рассказала еще, что г-н де Сен-Мексан часто хвастался: он, мол, воспитывает сына губернатора провинции, внука маршала Франции; что, говоря о маркизе де Буйе, он утверждал, что сделал ее богатой и она обязана ему своим состоянием и что, наконец, проезжая вместе с нею через красивое селение, ему принадлежащее, на ее слова «какое красивое место, он ответил, двусмысленно улыбаясь, что знает другое «красивое место»[1], которое позволило ему увеличить свое состояние на пятьсот тысяч экю.
Господину Жадлону де ла Барбезанж, ехавшему с ним вместе из Парижа в почтовой карете, он рассказал, что в его власти находится сын графини де Сен-Жеран.
Маркиз давно не виделся с г-жой де Буйе, теперь же опасность их сблизила. Оба с ужасом узнали о присутствии Анри в доме графа. Они переговорили между собой, и маркиз взял на себя задачу устранить эту опасность. Однако он не осмелился явно предпринять что-либо против ребенка, тем более что кое-какие слухи о его похождениях выплыли наружу, и чета Сен-Жеранов изменила свое отношение к нему.
Болье, всякий день являвшийся свидетелем нежности графа и графини к маленькому Анри, был готов уже много раз выдать себя и признаться во всем. Его замучили угрызения совести. У него с языка подчас срывались слова, которым он не придавал значения — прошло ведь уже много времени, но которые были замечены окружающими. То он говорил, что в его руках жизнь и честь маркизы де Буйе, то утверждал, что у графа и графини причин любить маленького Анри больше, чем им кажется. Он даже предложил однажды на исповеди священнику такой вопрос: «Если человек, который участвовал в похищении новорожденного, вернет его родителям, пусть даже они не узнают свое дитя, будет ли у похитителя чиста совесть?» Неизвестно, что ответил священник, но, судя по всему, его ответ не успокоил дворецкого. Жителю Мулена, поздравившего его с тем, что к его племяннику так хорошо относятся и щедро его одаривают хозяева дома, Болье ответил, что они имеют все основания его любить: он их ближайший родственник.
Все эти намеки были услышаны, но услышаны не теми, кто был кровно заинтересован в этом.
Однажды поставщик иностранных вин предложил Болье бочку испанского вина и налил бутылку для пробы. Вечером того же дня Болье тяжело заболел. Его уложили в постель. Страшные боли мучили его, он судорожно корчился и кричал. Когда же немного приходил в себя, одна мысль не давала ему покоя: он многократно повторял, что просит прощения у графа и графини за то зло, которое им причинил. Окружающие умоляли его не волноваться и не отягощать последние минуты жизни, но он так жалобно просил позвать графа и графиню, что кто-то отправился за ними.
Граф решил было, что речь идет о небольшом ущербе — маленькой сумме денег, не учтенной в счетах, и, боясь ускорить смерть несчастного, велел передать, что прощает его, и отказался идти. Болье умер, унеся тайну с собою.
