Наталья Иртенина - Шапка Мономаха
Владимир резко развернулся и встретился взглядом с Ростиславом, стоявшим перед ним
– Брат, не верь тому, что сказал этот старец-тысяцкий. Замшелый пень может только скрипеть, рассыхаясь, но не умеет петь как свирель. Воевать с врагом и победить – не значит стать убийцей. Ты соберешь войско, брат, соединишь свою дружину и мою, призовешь, если нужно, новгородцев, ростовчан и союзных нам половцев. Святополк, если пожелает воевать с тобой, не одолеет. Но он наверняка не захочет и покорится своей судьбе. А бояре без князя затоскуют и придут к тебе на поклон.
В очах молодого переяславского князя полыхали отблески славной кровавой сечи, реяли победные знамена.
– Так отчего волнуется чернь? – вдруг подал голос Душило, которого никто не приглашал остаться на разговор двух братьев.
– Тебя здесь не должно быть сейчас, Душило, – удивившись присутствию дядьки, сказал Ростислав. – Тебя не касается это дело.
– Что касается тебя, отрок, касается меня, – благодушно сообщил кормилец, с наслаждением вытянув на середину палаты огромные ноги в латаных сапогах. Сколько ни упрашивал его Ростислав выбросить эту рванину из узорчатой, сильно истершейся кожи, сколько ни дарил новых сапог, Душило хранил верность старым. Всем давно надоела присказка, что шкуру для этих сапог он снял с лютого зверя коркодила в новгородских болотах, но переубедить кормильца было бы не под силу даже митрополиту.
– Волнуется, потому что зимой был мор, а прошлым летом недород, – объяснил Ростислав, смирившись. – Что еще черни для волнения надо?
– Вряд ли только это.
Мономах снова отвернулся к окну, прижался лбом к византийскому стеклу. Будто хотел увидеть отсюда торг на спуске Княжьей Горы, где градские люди собирались на вече.
– Надо было спросить у тысяцкого.
– Так я ж спрашивал, – напомнил Душило. – Янь Вышатич скрипеть как замшелый пень не умеет. Зато умеет молчать как старый дуб, когда не хочет чего-то говорить.
– Думаешь, людей на торгах кто-то бунтует, Душило Сбыславич? – уважительно отнесся к нему Мономах.
– Тебе думать, князь, не мне, – устранился Душило. – Я только за чадом приглядываю.
– Какое я тебе чадо, старая ты бочка солонины! – огрызнулся Ростислав.
Мономах помрачнел, отошел от окна. Сел, вцепившись в подлокотники резного кресла.
– Только и слышу теперь: сам думай, сам решай, сам выбирай. Бояре князю на что? На пирах сидеть, бороды в вине мочить? Все меня оставили. Зачем воевода Ратибор не здесь, а в Новгороде?.. Ефрем-митрополит еще вчера уехал в Смоленск. Сбежал! «Церковь не сажает князей на стол» – вот что он сказал мне на прощанье. А кто сажает князей на стол?
Мономах обвел глазами всех, кто был в палате: Ростислава, Душила и тихо скользнувшую в дверь сестру Янку, игуменью Андреевского монастыря.
– Кто – бояре, простолюдины?
– Бог дает власть, – ответила за всех Янка, – и дает кому хочет. Поставляет на власть и кесаря и князя, каких захочет дать стране и людям.
– Ты еще здесь, – недовольно прошипел Ростислав, увидев сестру.
– Прежде Всеволода в Киеве княжил отец Святополка, – напомнила Янка старшему брату, а на Ростислава даже не взглянула. – Если сядешь на великий стол, будешь воевать со Святополком, лить кровь. Святополк поведет на Киев ляхов, а им только того и надо. Уже не один десяток лет грезят, как бы вновь пограбить стольный град Руси.
– Напугала! – фыркнул Ростислав. – Дура ты, сестрица. Девой надела рясу, не захотела стать бабой, а теперь учишь мужей быть бабами.
– Володьша, – не слыша его, молила Янка, – остынь пока, не горячись, подумай. Не воюй со Святополком, ведь он брат твой. Да помни, что еще один враг у тебя появился, и к нему Святополк может за помощью послать.
– О ком это ты? – нахмурился Мономах.
– О немецком Генрихе. От Евпраксии к матери пришло письмо. Она сбежала из заточения, в котором держал ее муж-изверг, и ныне укрывается от него в замке тосканской княгини. Теперь она злейший недруг Генриха, потому что хочет разоблачить его гнусные еретические деяния перед римским первосвященником.
– Бедная сестра! – пробормотал Мономах. – А я ничем не могу помочь ей сейчас…
– Генрих еретик? – заинтересовался Ростислав. – Какие это гнусные деяния, сестрица?
– Он подвергал Евпраксию насилию вместе со своими наперсниками по сатанинскому культу, – недрогнувшим голосом произнесла монахиня.
Ростислав в изумлении округлил очи.
– Это еще один довод для тебя, брат, – обратился он затем к Мономаху, – стать великим князем и отомстить Генриху.
Янка метнула в него гневный взгляд. Своя доля перепала и кормильцу Ростислава. Душило поднял могучие телеса со скамьи.
– Пожалуй, съезжу к Яню Вышатичу. Давно что-то не гостил у него.
6
На торжище в Копыревом конце Киева не протолкаться. Люд остервенело шумел, забыв о торговых и прочих делах. Сгоряча бросали шапки оземь или в рожу тому, кто не понравился, хватали за грудки, вволю бранились с копыревским сотским Микульчей и его людьми. Жару задавали столько, что глянувшее из облаков солнце тут же побледнело и вновь спряталось. Орали против Мономаха, изрыгали поношенье на дружину князя Всеволода, грозились идти с боем к княжьим вирникам и мечникам, нажившим себе хоромы судом неправедным. Сотский Микульча забагровел от надсадной ругани, разорвал на себе ворот свиты и, взгромоздясь на прилавок, унимал горожан как мог. Но силы были неравны.
– Не хотим Всеволожьего рода в князи! – бунтовали простолюдины.
– Пущай Мономах убирается и дружину отцову забирает!
– Не видели правды княжьей сколько лет, более терпелки нету, кончилася вся.
– Оскудели вконец!
Микульча хрипел, едва сдерживаясь от мордобоя:
– Нету у меня для вас другого князя, этим сыты будете, б… дети!
– Будешь им сыт, как же! Мономах только голь и побродяг привечает у себя в Чернигове, а до людей ему дела нет.
– И родитель евойный той же дурью маялся. Нищих голодранцев у себя на дворе плодил, а в городе его дружинники людей обдирали. Будто он про то не ведал!
– Знать, не ведал! – рвал глотку сотский. – Хворый лежал, умом ослабел!
– А Мономах на ум не слаб? – насмехались в толпе. – То-то от него княгиня сбежала да в рясу спряталась.
– Святополка в князи хотим! – проорал кто-то. – Он от Всеволода тоже набедовался.
– Мономах к Святополку тайно людей послал, чтоб зарезали его, как и брата евойного.
Толпа всколыхнулась, услыхав о злодействе.
– Святополка князем! Мономаха в поруб!
Невдалеке от места стычки Микульчи с градскими людьми, у лавок с гончарным товаром остановились двое конных. Обозрели сутолоку, послушали перебранку. Один был сухощав, морщинист и сед, другой крепок как дубовая колода, хотя тоже пожил немало, с поблекшей прядкой на лбу.
– Дивно мне, Янь Вышатич.
– А мне так вовсе не дивно, Душило Сбыславич.
– Дивно мне то, что они хотят князем родного брата того Мстислава, который резал их, будто скот, за мятеж против своего отца, князя Изяслава. Мало ль тогда крови пролилось, мало безглазых людинов по дворам ползало?
– Память черни коротка. Она живет одним днем.
Тысяцкий Янь Вышатич вглядывался в толпу, привстав на коне.
– Не то дивно, что ты сказал, Душило, а то, что повторяется все точь-в-точь, как тогда. Святополк крепко выучил уроки изгнанного отца. Видишь те рожи, что за него первыми стали кричать? Не от себя они кричат, коня в заклад дам. Подученные.
– Как тогда полоцкие на торгах против Изяслава орали? – догадался Душило. – Теперь туровские против Мономаха глотки дерут?
Он положил ладонь на рукоять булавы у пояса.
– А что, Янь Вышатич, тряхнем веретеном, как раньше? Не забыл еще, как мы в Белоозере мятежных волхвов и толпу смердов утихомиривали?
– Не те уже годы у нас с тобой, Душило, чтоб так веселиться, – усмехнулся тысяцкий.
– У меня, может, и не те, – легко согласился княжий кормилец. – Ноги больше трех корчаг меду не выдерживают ныне. А тебе, Янь Вышатич, твои годы в самый раз.
Тем временем конных на торгу прибавилось. С десяток кметей из младшей киевской дружины сходу врезались в толпу, смяли людей, раздали зуботычины. Те, кого горожане пытались в ответ стащить с седел, дергали из ножен мечи, со смехом грозили. Сотский Микульча, перекосившись лицом, тоже оседлал коня.
– Любимцы Всеволодовы, – сморщась еще сильнее, сказал Янь Вышатич. – Братья Колывановичи верховоды всему. Озлили людей дальше некуда. Вот кто у князя Мономаха сейчас защитники.
Тысяцкий в сердцах плюнул в сторону от коня.
– Поехали, Душило.
– А эти?
– У меня с Колывановичами сладу и при Всеволоде не было, а теперь и подавно. Микульча за ними приглядит. Большой беды, может, не будет.
По пути к княжьей Горе Душило ломал себе голову:
– Для чего князь Всеволод дал столько воли отрокам?
– Бывает доброта зряча, а бывает слепа, – коротко объяснил Янь Вышатич. – Не дай кому Бог на себе вторую познать.
