Роман Шмараков - ПОД БУКОВЫМ КРОВОМ

Глава пятая

Вот уж солнце за горами; Вот усыпала звездами Ночь спокойный свод небес; Мрачен дол, и мрачен лес.

«Ступай теперь, меня не дожидайся», — сказал NN малому, державшему коней под уздцы, и пустился краем поля, шевелившегося в темноте. Ему еще послышалось удаляющееся ржанье коней, возвестившее, что парень, сопровождавший NN в его новом посещении княжеских земель, скоро доберется до дому и будет, улегшись на соломе, трактовать с Егором о свойствах конской бабки, в ту минуту, как сам NN, невольно склонивши голову, вступал под ветви знакомого сада.

С того мгновенья, как он увидел беседку на заглохшей поляне, он больше не принадлежал сам себе, едва измыслив предлог уехать наскоро от князя и с мучительным нетерпением бродя по дому в ожидании вечера. Громоздкая темнота сада простерлась перед ним: он вступил в нее, и ветви за ним сомкнулись. Чувство его обострилось: он смело шел туда, где казалась ему дорога, — и темные приметы наполняли его радостью верного выбора; он улыбался; заветная поляна, по его расчетам, должна была уже открыться. Вдруг тусклое зеркало заградило ему путь. Какой-то пруд, в окруженье черных очертаний, тянул тонким холодом. NN стал, задыхаясь от волнения и скорого бега; дорога пропала; темная, дышащая дебрь впервые показалась ему страшна: неясные шептанья веяли ему за ухом, чьи-то роптанья и жалобы; белесые кивания седых дерев затаенно глядели из подступающей темноты, и, в отчаянии метнувшись, он увидел, как проклятый сонм знакомых привидений замерцал ему отовсюду, с их каменными, затканными мраком лаврами и млечно светящимися разверстыми циркулями; хоть он и мнил себя не робкого десятка, но средь их собора, заступившего ему дорогу, похолодел, быстро озираясь... на его счастье, одна бледная фигура, к которой он протягивал дрожащую руку, оказалась его знакомою L'Errore funesto, с заросшей книгою в пясти, — и он от души благословил истукана, впервые получившего назначение: за его спиной он узнал знакомую тропу, вслед которой вскоре выбежал на поляну, насилу выдравшись из цепкого объятья княжеских дерев, и с наслажденьем вздохнул под мерцающим звездным сводом. — Оправляя растрепанное платье, входил он под темный, воздушный купол. Черные колонны сияли росой. Вверху завозилась летучая мышь и мимо NN выпорхнула в ароматную ночь, озаряемую тонким месяцем. Он обернулся: вода шепотом лилась из звериного зева; издали повременно кричал дергач, и протяжно откликались ему иссохшие стволы княжеского сада. С замираньем стоял NN меж колонн, глядя во тьму, и вот далеко за чащобой затеплился жалобный свет во флигельке, где баба, облившая его, верно, садилась вечерять со своим семейством, раздавая всем по чину щелистые ложки. Все было, как представлял ему сон. Сердце его билось. Он не знал, чего ждать. Все молчало. Нечувствительно присел он на скамью; голова его склонилась, веки дрогнули; и — пусть это покажется странным — он заснул: ибо таково свойство нашей природы, любящей соединять противоположности, благотворным забытьём разрешая крайнее возбуждение человеческих сил.

Глава шестая

Тут новая мечта возмутила дух мой.

NN видел себя лежащего на постели подле стены, на которой еще темнело то длинное место, где висела прежде крепостного письма картина, представляющая победу русских над турками при Рябой Могиле. Сия слава российского оружия вывалилась из рамы и уже год тому, как, предана на попечение плотнику, обещавшему обстряпать это побоище лучше прежнего, перекочевала в каретный сарай, открыв по своем исчезновении, что обои на всей стене некогда были гвардейского зеленого цвета в золотую лапку. Повыбившиеся из перины перья пестрили комнату где пегим, где рыжим, невозмутимые в ее заводи до того мгновенья, как отворившаяся дверь не заставит их, сорвавшись с мест, кружить в насильственных скитаньях, то в темной пыли под кроватью, то на носу бронзовой статуэтки сменяя друг друга. Медяные стрелки часов, сделанные подобно копьям садовой решетки, исправно отставали на пять минут, и маятник радужно отблескивал. Среди комнаты недвижимо стояла Мавра, в белом облаке паров, и на лице ее, сквозь кофейного куренья глядевшем на NN, лежала тень иного лица, которое пытался он найти в забытом прошлом. Вдруг быстрый мрак за окном задёрнул солнце; взгляд NN обратился к дверям, за которыми раздалось приближавшееся движенье, — и в неизъяснимой тревоге, силясь спасти себя от чего-то, он проснулся.

Глава седьмая

Благословенная и тихая заря!

Была прекрасная заря; меж багряных колонн прилежно вытканная паутина горела перлами росы, и ободренные птицы пели гимн благосклонному светилу с качающихся ветвей. Потирая затекшую шею, NN поднялся с каменной скамьи, вышел по ступеням и пошел знакомой тропою сада, отводя от лица мокрую листву и всего более жалея, что не велел конюшенному парню ждать его до утра. Два часа понадобилось, чтобы, зевая во весь рот и провожаемый средь лугов безыскусной пастушескою цевницей, он добрался до своей окрестности, а потом встретившийся сонный мужик вытряс ему все нутро на телеге, куда забравшись NN думал подремать до дому. Изумленная и растревоженная Мавра, с утра то бегавшая к воротам, то стоявшая у окна с геранием и ничего не добившаяся от бестолковых конюхов, встречала его промокшего до пояса при гулянье в лугах, с налипшею в телеге соломой и рыжими перьями, — весь испорченный доспех, стягивая который с себя и передавая ей вычистить и просушить, он прибавил: «Да вели там не орать на дворе, я спать лягу».

ЧУЖОЙ САД

Мой дядя звал меня к себе. На его первое письмо я ответил молчанием, частью развлеченный делами, частью настороженный той пылкостью новизны, с какою в нем выражались родственные чувства. Надеясь, что личные увещания будут сильней письменных представлений, он отправил новое письмо со своим соседом по уезду, который выгодно то ли продавал, то ли покупал поташ в Архангельске и на которого дядя возложил приятельское поручение меня убедить. Он отыскал мою квартиру в Шестилавочной. Это был человек в синем фраке и гороховых панталонах, с печальной задумчивостью в глазах и с осторожными движениями пухлого тела, будто все время нащупывал стул в темноте. Я видал его в детстве, когда мать возила меня к дяде, где наше знакомство ограничилось тем, что он сажал меня к себе на колени и показывал чёрта очень похоже. Он передал мне новое дядино послание. Щекотливое предубеждение насчет важности своего посольства его стесняло; увидев на ковре у меня два висящих накрест ятагана, с затертым жемчугом на рукояти и азиатскими клеймами, купленных на Апраксином торгу из побуждений, которые я готов был назвать суетными уже в те минуты, когда развешивал клинки по ковру, он спросил: верно, отняты у турок? радуясь удачному предлогу для разговора. Уверенный, что в Петербурге даже младшие помощники сенатских секретарей имеют безнаказанный случай отнимать что-нибудь у турок, он не был глуп; его ум, спокойный и ясный, всегда выгадывающий в обстоятельствах, был, однако же, настолько свободен от самодовольства, чтобы признавать в мире множество вещей, мало похожих на ему известные; среди этих вещей на земле и небе одною из первых был Петербург, и если счастливое отдаление, в какое русские уезды поставлены ко множеству мировых загадок, избавляло его от бесцельного раздумья, то Петербург требовал от него исповедовать смирение по одному тому, что здесь он бывал проездом. Не утверждая ничего положительно, одним-двумя вескими намеками я почти убедил его в этой смелой догадке — не из столичного тщеславия, а лишь для того, чтобы, вернувшись в уезд, он успокоил дядю донесением, что и я занимаюсь чем-то полезным: ибо я не собирался приносить в жертву родственным связям нечто более весомое, чем репутация благонамеренного молодого человека. Разговор не вязался; я твердо намеревался отделаться от его околичностей и дядиных настояний одною вежливостью, и возможно, успел бы в этом, если бы, перемежая скудный рассказ о деревенских событиях с жалобами, как плохо теперь идет поташ, торговец не заставил меня неосторожно заметить, как моему сочувствию мешает то, что, к прискорбию, я не знаю, каков поташ из себя, и не могу различить обстоятельств, кои мешают ему хорошо ходить. Лицо гостя моего загорелось, он всплеснул мягкими руками; речь его полилась — и получаса не прошло, как я, искренне проклинающий себя до седьмого колена и недоумевающий, как можно было человеку, хвалящемуся любовью к Тристраму Шанди, так глупо оступиться, — я знал о перекалке шадрика все то, что мне не было нужно о ней знать, из неиссякаемых уст человека, заклинавшего поверить, что поташ именно таков, каким он его изображает.