Вячеслав Шапошников - К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе
— Устал ты, Мишенька! Яков-то вон, видно, уж спит! Поди ложись тоже… Завтра наговоримся. Я тоже укружилась за день-то! Тоже пойду лягу…
— Да… да… Ложись… — Михаил покивал ей в задумчивости. — Я тоже скоро лягу…
— Укружилась, укружилась я… Ведь по седьмому десятку пошло нам с отцом… Старики уж…
Мать ушла в свою комнату и вскоре затихла там. На завалинке, под окном, у которого сидел Михаил, тянулся негромкий разговор пожилых казаков. Голоса разговаривавших раздавались в густых теплых сумерках глухо.
Дверь хаты была оставлена нараспашку, Михаил хорошо слышал по-вечернему ясный шум Кяфара, бегущего неподалеку, за оборонительным валом. И все путалось, переплеталось с этим шумом звяканье колокольчика: но двору бегал не угомонившийся за день телок…
К беседующим под окнами хаты, запинаясь, подошел сосед Брусневых — старый казак дядя Савка, известный в станице балагур и пьяница, знающий бессчетное множество «побреханек» и «случаев», умеющий и складно присочинить, и ловко соврать…
В этот теплый спокойный вечер пребывал он в добром расположении духа, по всему было видно, что где-то ему как следует перепало чихиря, слова в нем не держались.
Дядя Савка особенно любил рассказывать «побреханьки про царыцю Катрю», к которой якобы по разным войсковым, «козацким» делам приезжали то запорожцы, то кубанцы.
В сгустившихся еще больше сумерках загорелое до черноты лицо дяди Савки было почти неразличимо. Лицо его Михаилу нетрудно было представить до малейшей черточки. Эти вечно вытаращенные, почти бесцветные, заводяневшие от старости глаза, встопорщенные, прокуренные до прозелени усы, этот лиловатый нос-курнофеечка… Такое лицо раз увидеть — не забудешь во всю жизнь.
Дядя Савка считал себя потомком запорожских казаков, чем немало гордился. Он словно бы подчеркивал это и своей «хохлатской мовой», и всей своей беззаботной бобыльей жизнью. Жил он, не имея ничего, кроме развалюшной хатенки. Михаил с детства полюбил эту низенькую турлучную хатку под толстой камышовой крышей, в ней, бывало, по вечерам он просиживал до позднего часа, увлеченный россказнями дяди Савки. То ли по-соседски, то ли еще почему-то старик явно выделял его среди других мальчишек станицы. Старому казаку было что порассказать! Рассказчиком дядя Савка был всегда неутомимым, неиссякаемым. От него же Михаил услышал когда-то о том, «як и виткиля началося Кубанско войско». Не забывая посасывать свой глиняный чубучок, дядя Савка рассказал ему, как с Дона на Кубань после разгрома Булавинского восстания бежали казаки Игната Некрасова (Игната-сударя, Игната Некрасы), основали там казачью общину, имевшую свои законы и чуть ли не свою конституцию. Последователи Игната крепко держались завета: «Царизму не покоряться, при царизме в Расею не возвертаться».
Было у дяди Савки две мечты. Одна называлась «Беловодской землей», другая — «градом Игната».
О Беловодской земле он рассказывал Михаилу всего несколько раз. Мол, лежит эта земля далеко — за высокими горами, на берегу «окияна-моря». «И тамо, Михайло, — живописал он, — леса темния, горы высокия! Житье тамо дюже гарно! Родятся тамо и винограды, и кавуны с мажарное колесо, н сорочинское пшено!..[2] Воля тамо! Вольная воля! Всяка власть, Михайло, — антихрист. А тамо антихриста не може быти и но буде!.. Тамо уси живуть по божецкому закону!.. Тамо уси — браты та систры!.. Е тамо и станицы, як вот наша, тильки дуже крайше, е и два града — Скитай та Кабан…»
О граде Игната дядя Савка мог говорить без устали. Об этом граде он знал не один десяток сказок. Однако рассказывал он их не как сказки, а как бывальщины, с полной верой в доподлинность того, о чем говорил, без малейшего сомнения…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Погостив у родителей всего один день, Яков уехал в Баталпашинск. Проводив его, Михаил тоже отправился в путь. Правда, на сей раз путь был коротким — до станицы Уруп, расположенной верстах в двадцати от Сторожевой, на реке Уруп.
В этустаницу была выдана замуж старшая из сестер Михаила — Анна. Старше его она намного — на целых четырнадцать лет. Как раз четырнадцать лет она уже прожила вдовой.
В апреле 1877 года русское правительство объявило войну Турции, двинув на Балканы 185-тысячную армию. Одновременно боевые действия начались и на Кавказе.
При взятии русскими войсками Карса и погиб муж Анны — казачий офицер Петр Маев.
Менее чем через год война была окончена. В то лето Михаил поступил на реальное отделение Ставропольской гимназии, в которой уже учились не первый год его старшие братья: Яков — тоже на реальном отделении, Гавриил — на классическом.
По окончании гимназии старшие братья поступили в юнкерское училище, откуда вышли офицерами. Михаила ожидал этот же путь (такова была воля отца), он же возмечтал о высшем образовании, о поступлении в Петербургский технологический институт. Отец противился этому, мать — поощряла, немало намучившись с детьми, которых воспитывала одна все годы долгой военной службы мужа, напереживавшись за него.
«Мы—казаки! — говорил отец. — И позачем нам путаться со всякими институтами! Наше дело — военное!.. Будут все сыновья офицерами — куда лучше!..»
Сам отец имел лишь начальное образование. Школ на линиях почти не было. Грамотных среди казаков было так мало, что в среде казачьих офицеров часто не оказывалось ни одного кандидата в командиры. Отец для того и дал сыновьям возможность окончить гимназию, чтоб те могли поступить в юнкерское училище, а затем стать офицерами, перед которыми открыта была бы военная карьера. Дочерям он позволил окончить лишь начальную школу.
Мать была вовсе неграмотной, однако стремление к ученью младшего сына, в котором души не чаяла, всегда поощряла. С мнением ее насчет устройства судьбы сыновей отец не очень-то и считался, и все же ей удалось уговорить его, чтоб разрешил хотя бы самому младшему сыну «пойти не по военной части».
Тут и сыграла свою роль печальная участь самой старшей из сестер Михаила, овдовевшей так рано — в двадцать пять лет… Мать не преминула напомнить отцу об этом: «Вот она — твоя военная-то служба! Чуть какая война, и всех сынов наших пошлют на нее в первую голову! Полягут — вон как Петр у Анюты нашей!.. А тут — хоть одного-то, может, не тронут…»
Поупирался, поворчал отеп, однако в конце концов уступил: «Ладно, так уж тому и быть — пущай шлет бумаги в этот самый… как его… институт!..»
Михаил тогда из хаты на радостях пулей вылетел — побежал делиться радостью с сестрой Дуней и ее мужем — станичным учителем. Мать только руками вснлеспула у него за спиной: «Эко обрадовался, понесся! Мало всех цыплят во дворе не потоптал, как понесся!..»
Вечером, в сумерках, когда он вернулся домой, она просто светилась вся. Подмигнула ему, как подмигивают друг другу заговорщики: «Грозный ои, батяка-то наш, а отходчив. После-то, как ты убег, опять было заартачился, даже накричал на меня. А теперь вон — в палисадке с казаками сидит, табачное зелье изводют! Чихирьку я им вынесла да вишняку! Выпивают помаленьку! Балачки разводют!..»
Михаил запомнил тот день в самом начале августа, среди которого отец принес из станичной управы пакет со штемпелем Петербургского технологического института, адресованный именно ему — Михаилу Иванову Брусневу.
Отец был сурово-молчалив. Вручил ему этот пакет и остался стоять рядом, словно бы ожидая, что же произойдет дальше, не опомнится ли его «заблудший» сын, не спохватится ли?..
Лист плотной серой бумаги, извлеченный на свет с немалым волнением едва ли не дрожащими руками… Печатный текст. Факсимильная, печатная, подпись директора института, извещавшая его, вчерашнего ученика Ставропольской гимназии, о том, что он принят на первый курс иобязан явиться в институт к пятнадцатому августа…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Учась на первом и втором курсах, Михаил мало интересовался политикой, и хотя участвовал в различных студентческих кружках, однако особой активности в них не проявлял, да и сами по себе эти кружки в те поры, пожалуй, далеко стояли от какой-либо революционной деятельности и входившие в них студенты более заняты были вопросами самообразования и взаимопомощи, а нередко и просто веселым препровождением времени. По крайней мере, иная жизнь известных ему кружков и кубанского землячества, в которое он входил, тогда не слишком интересовала его.
В те первые петербургские годы он был настолько далек от всякой политики, настолько вне всяких подозрений, что товарищи по институту и землячеству порой обращались к нему с просьбой припрятать или сохранить разного рода нелегальные книги и листки, которые он имел возможность затем прочитывать. Доводилось ему тогда читать подпольные издания «Народной воли», «Черного передела», «Земли и воли»; выходивший в Швейцарии под редакцией Петра Лавровича Лаврова журнал «Вперед», читал сочинения Адама Смита, Сен-Симона, Фурье, Лассаля, Чернышевского, Герцена, «Основания политической экономии» Милля с примечаниями Чернышевского… Постепенно на его квартире, на Коломенской улице, скопилась небольшая библиотека подпольной литературы, и, случись у него обыск, уже тогда он мог бы как следует поплатиться…
