Вячеслав Шапошников - К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе
Кони незаметно перешли с рыси на шаг. Начиналась жара. Струи нагретого у земли воздуха, будто какие-нибудь хрустальные клубящиеся пряди, подрагивали вокруг. Пыльная, хорошо наезженная дорога, обрамленная с двух сторон густыми зарослями ив, акаций, кустами дикого терновника, была пуста. В стороне проплывали одинокие базальтовые глыбы. На некоторых из них недвижимо сидели орлы. Небо было без единого облачка. Михаил глубоко вдыхал чистый горный воздух, напитанный теплом и пьянящими запахами летней земли. И вдруг — будто странное внезапное помрачнение нашло на все вокруг и на него самого… Опять, как и накануне, помнилось: со всем этим, южным, родным, ему предстоит расстаться надолго, может быть навсегда… Даже ознобно вздрогнулось.
Вскоре они остановились у брода через Малый Зеленчук. Надо было переправляться на другой берег.
Пожмурившись на жадно плещущиеся мутные воды реки, Яков поскреб в затылке, покосился на Михаила:
— Жара… Снега в горах сильно тают… Пожалуй, нам лучше ехать вдоль Малого Зеленчука, на Большом-то есть места, по которым в такие паводки не всякий раз проедешь…
— Смотри. Тебе видней! — кивнул Михаил.
За станицей Зеленчукской приободрились: до Сторожевой осталось всего ничего!..
Впереди уже завиднелись ряды низеньких казачьих хат, окруженных садами, церковь, сторожевая деревянная вышка. Спустившееся к горам солнце затопило станицу жарким светом. Въехав в восточные ворота, братья вскоре оказались возле родной хаты.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Первой они увидели мать. Она выбежала им навстречу, сухонькая, рано состарившаяся, и сразу же припала к Михаилу, едва он соскочил с коня, запричитала негромко:
— Мишенька! Сыночек! Чуяло мое сердечушко! Приехал!..
Тут же вышел из клети отец. Остановился посреди просторного двора, крупнотелый, кряжистый, с широкой, лопатистой бородой, уже как следует тронутой сединой. Стоял, ждал, когда сыновья сами подойдут к нему, не по-стариковски острые, светлые глаза смотрели на них из-под навислых, густых бровей чуть ли не испытующе, вроде бы спрашивали: как это они, оба разом, появились тут, перед ним?..
В обыденной домашней жизни отец одет всегда просто: ситцевая рубаха, шерстяные шаровары, на ногах — шерстяные носки и грубые кожаные чувяки. Таким он предстал перед сыновьями и теперь. Те передали поводья матери и один за другим вошли в калитку, поклонились ему, Яков даже слегка пристукнул при этом пятками сапог по-военному, будто перед кем-нибудь старшим по званию.
Отец шагнул к ним, положил им на плечи тяжелые, темные от загара руки, покивал, нисколько не изменившись в лице, сказал коротко: «Добро пожаловать, сынки!..», слегка оттолкнул их от себя. И — уже матери (не сказал, а приказал): «Гликерья! Коней поставь к нашему! Напой, как остынут! Накормлю сам…» Отходя от него, Михаил незаметно подмигнул Якову: мол, все тот же наш старик — ни слова, ни жеста лишнего… Яков тоже незаметно подмигнул ему.
У крыльца они стащили с распаренных ног обувь, сняли пропотевшие мундиры и рубашки, принялись умываться, поливая друг другу, обтерлись одним полотенцем, поданным матерью, и только после этого вошли в хату. Навстречу дразняще и так знакомо пахнуло борщом и свежеиспеченными хлебами…
Михаил с удовольствием ощутил босыми ногами чистоту и прохладу половиц, все еще хранящих запах чинары.
Яков спохватился, вспомнил про не снятые с седел переметные сумы с вещами и с гостинцами Михаила для родителей, вышел опять во двор. Михаил, поозиравшись в прихожей, заглянул в комнатушку, в которой когда-то жил с братьями, заглянул и в комнату сестер, где было также чисто и тихо, где тишина и чистота были давними, устоявшимися. Потом заглянул в родительскую комнату. Ее он всегда любил больше трех других комнат. В ней даже окошко было сделано по-особенному, по-стародавнему— «с рожками». Слева от входа тут — широкая деревянная кровать, покрытая стеганым темно-синим одеялом, над кроватью — образа, рядом с кроватью — невысокий столик с железным подсвечником, в переднем правом углу — лавка с расписной прялкой, пол устлан пестрыми домоткаными половиками… Даже сам воздух этой чистенькой белостенной комнаты для него всегда был каким-то особенным. В родительском доме все вещи — простые: деревянные столы и лавки, деревянные кровати… Пожалуй, единственный несамодельиый, фабричный, предмет в нем — настенные часы с кукушкой, висящие в прихожей. На их циферблате изображена девочка, поворачивающая глаза в сторону кукушки, когда та выскакивает из своего домика — куковать…
С улицы, со стороны западных ворот, послышались протяжные взмыки, тяжкий, медлительный топот, крики женщин и детей. Михаил догадался: пригнали стадо. Выглянул в окошко, зажмурился. Садящееся солнце пылало как-то по-пожарному, в его летящих над землей лучах золотисто светилось облако пылп, поднятое стадом, и в этом светящемся облаке брели, пыхтя, мыча, отдуваясь, коровы, бычки, телки, мелькали, оглашая станицу криками, встречавшие стадо люди… Михаил видел перед собой словно бы какой-то вечный, ничем не омраченный мирный вечер родной станицы. Такой вечер был здесь вчера, позавчера, такой вечер повторялся тут много-много раз за последние годы, прожитые им так далеко от всего здешнего, столь для него родного с младенчества… И опять шевельнулось в душе внезапное болевое предчувствие…
— Ну как, малость отудобил с дороги-то?..
Михаил вздрогнул, оглянулся: в дверях комнаты стоял отец.
— Ничего… От седла, правда, отвык, с непривычки спина затекла… Теперь — ничего… — пробормотал, выпрямляясь.
— Да… Ко всему нужна привычка… — врастяжку сказал отец и, уже тверже, жестче спросил: — Стало быть, ученье-то свое закончил?..
— Закончил… — Михаил кивнул, почувствовав во всем теле внезапную напряженность: заранее знал, к чему подведет отец этот разговор.
— Ну и как теперь?..
— Буду поступать па службу…
— Та-ак… А куда?..
— Вот вернусь в Петербург — определится… Пока — не знаю…
— Ну-ну… Ладно… — с неожиданной легкостью сказал отец и добавил: — Поди-ка: там тебя, у крыльца, Яков ждет… Я пока тут переоденусь малость… — Он вошел в комнату, а Михаил сразу же вышел, прикрыв за собой дверь и облегчение вздохнув: не состоялся пока этот тяжелый разговор!.. Однако знал — пока…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Мать между тем, управившись во дворе со скотиной и напоив коней, собрала в прихожей на стол.
Отец вышел из своей комнаты к столу, принарядившись: мягкий бешмет тонкого темно-синего сукна с накладными газырями, синие казацкие шаровары на очкуре, узкий ремень с простым дагестанским кинжалом, на груди — Георгий 4-й степени. Обут он был в мягкие козловые чувяки. Редкие светлые волосы были расчесаны «на пробор», окладистая борода была тоже расчесана и разведена на груди «на стороны». Держался отец осанисто, с явно подчеркнутым достоинством. Перед братьями пред стал словно бы другой человек. Человек такой: хозяин не только в своей хате да на своем дворе, хозяин целой станицы, в прошлом — боевой казак и всегда — ревностный слуга отечества и престола!..
Отец, до выхода на льготу, отслужил почти двадцать лет, добрую половицу из них провел в боях и походах. Все эти годы он, как было написано в его послужном списке, «вне службы во временных отпусках, в бессрочном отпуску для пользования ран, в плену у неприятеля и по другим случаям не был».
Михаилу однажды случилось прочитать этот весьма пространный и довольно подробный список. Сколько там было упомянуто всяческих боевых дел, в которых отцу довелось участвовать!.. Однако все обходилось для нею удачно: ни ранен, ни контужен не был. За боевое отличие он получил личное дворянство, его произвели в хорунжие; а затем наказным атаманом Кубанского казачьего войска он был утвержден начальником станицы Сторожевой, в которой и обосновался с семьей. В конце 1867 года, за выслугу лет, его уволили на льготу «с мундиром» и с оставлением в той же должности. И вот почти четверть века прошло с тех пор, а он все был бессменным станичным начальником. Умел отец ладить, не роняя достоинства, и со своими станичниками, и с баталпашинским начальством. Твердым, основательным, справедливым был человеком.
Перед тем как сесть за стол, отец трижды широко перекрестился на иконы. На табурет опустился — будто о седло: прямой, упругий, осанистый, взял в руки нож и каравай, в молчании нарезал целую горку ломтей. Только после этого села за стол и мать. Но сначала тоже неторопливо, истово перекрестилась трижды. Так было тут всегда: все — в свой черед, все — основательно.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пока длился ужин, на воле заметно стемнелось. Отужинав, Яков сослался на усталость и почти тут же ушел спать. Отец вышел на улпцу — посидеть после долгого жаркого дня на завалинке. Михаил остался за столом, у распахнутого окна. Мать, убирая со стола, засыпала его вопросами. Первые вопросы — все те же: окончил ли учебу, куда определился на службу?.. Он отвечал коротко, не входя в подробности, словно бы скупясь на слова; она же, будто задавшись целью растормошить его, втянуть в разговор, находила все новые и новые вопросы. Наконец поняла эту его скупость по-своему, по-матерински, покачала жалостливо головой:
