Владимир Кораблинов - Воронежские корабли
А под кораблем устроили широкие, намазанные жиром полозья. По ним «Пантелеймон» должен был соскользнуть в воду.
На толстом слое жира отражалось солнце, а мужики, макая квачами в бочки, все мазали и мазали полозья.
И возле валялись пустые бочки из-под жира.
Герцоговы слуги побежали глядеть, как будут спускать корабль, и Васятка увязался с ними.
И он увидел царя.
Он узнал того длинного, с кошачьими усиками, Питера Баса, который взял его табачными пальцами за щеки и отдал кавалеру.
Питер Бас саженными шагами ходил вокруг корабля, глядел – так ли все сделано, не забыли ли чего. За ним рысцой трусили важные господа: ижорский герцог, господин адмирал Апраксин, кавалер Корнель и еще какие-то, по разговору – немцы, франты, в цветных плащах, в белой пене кружевных воротников.
Еще были иноземцы-мастера – в кожаных штанах, в красных и полосатых куртках, с трубками в зубах.
Тоже и русские мастера были, шхип-тимерманы, или, проще сказать, корабельные плотники, Федос Скляев, царский любимец, Гаврила Меншиков, Лукьян Верещагин.
Человек с двадцать ходили за Питером, не отставали.
Царь кричал сиплым, прокуренным басом. У одного мужика вырвал квач, замахнулся, но бить не стал.
Длинной ногой отпихнул пустую бочку. Она подкатилась под ноги расфуфыренному немцу, и тот, не успев отскочить, растянулся, запачкал рыжей глиной бархатный малиновый кафтан. И Питер Бас заржал, как жеребец, и все заржали. И какой упал, тоже, хоть и нехотя, а посмеивался.
Потом Федос Скляев что-то сказал царю. Тот нахмурился, дернул щекой и полез через подпорки в яму под киль корабля. За ним все полезли и скрылись в яме.
Васятка толокся среди герцоговых слуг.
Все воронежские бугры были усеяны горожанами и посадскими. Торговые люди – какие палатки раскинули с жамками, с кренделями, с маковниками, какие кузова поставили с пирогами, какие с бочками квасу, меду, какие с горячим сбитеньком, – все эти торговые люди кричали, божились, навязывали свой товар, сыпали присловьями и прибаутками.
Еще великий пост не кончился, а кругом – грех, праздные люди, торжище.
Успенский дьячок Ларька плевался, хватал за полы идущих поглазеть, стращал вечными муками: пост же!
Остановленные вздыхали, крестились, сокрушаясь, а сами все-таки шли.
Вдруг на реке пальнули из пушки. К корабельным подпоркам кинулись мужики, стали выбивать бревна, на которых держалось судно. Вот выбили последнюю подпорку – и корабль, сперва медленно, нехотя, а потом шибко, как стрела, разбрасывая и ломая доски полозьев, помчался к воде.
Он ворвался в синюю гладь реки, зарываясь носом в белую пену волны, разметывая брызгами солнечные кружочки.
Когда, выровнявшись, корабль закачался на воде, на нем заиграла роговая музыка, застучали барабаны.
Народ закричал, зашумел. С адмиралтейства ударили пушки. А Питер Бас уже подплывал на верейке к «Пантелеймону». Он проворно вскарабкался на корабль по веревочному трапу и, сорвав с черных кудрей треугол, закричал:
– Виват!
И все матросы и гости закричали:
– Ура! Виват!
И на буграх зеваки тоже кричали что-то.
А долговязый Ларька стоял у церковных ворот и плевался.
Глава девятая,
содержащая описание адмиралтейского гезауфа, и как веселый Питер Бас определил дальнейшее течение Васяткиной жизни
Вечером того дня во дворце светлейшего князя и герцога ижорского дым стоял коромыслом.
Толстые витые свечи горели в люстрах, в модных шандалах, в степных канделябрах, всюду, даже на лестнице. И на крыльце.
Красновато озаряя каменных мужиков с рогатинами, пылали смоляные плошки.
А в залах столы стояли, накрытые бахромчатыми скатертями. И чего только не было на них – всякие яства.
Наши природные, русские: холодцы, гуси, поросята, аршинные осетры, кулебяки мясные и рыбные, тугие моченые яблочки, кувшины с брагой и медом.
И заморские: духовитый гишпанский апельсин – одна сладкая мякоть, склизкие ракушки – устерсы, граненые бутыли с фряжскими винами.
И роговая музыка турукала на хорах. Под нее кавалеры и дамы плясали. Они кланялись, скакали, били каблуком, вертелись на пятке.
И табачище курили из глиняных трубок. Так курили, что войдешь в горницу и – словно пожар: один дым, а люди в нем как бы погибают.
И все пьяным-пьянехоньки были, и всяк свое орал.
Кой-где уже и до драки доходило. Английский мастер Джон Перри, выхватив шлагу, хотел было господина адмиралтейца колоть, насилу розняли. Сам государь разнимал. Он снял с Апраксина парик и пришлепнул ладошкой по лысине. Он сказал:
– Матвеич, не дури!
А тот заплакал. Но вдруг, вспомнив про свою потешную затею, велел матросу сбегать за щенком.
И когда принесли щенка, господин адмиралтеец его на стол пустил. Кутенок пузатый был, криволапый, вислоухий, меделянской породы.
Неуверенно, дрожа всем телом, он стал на залитую вином скатерть и жалобно заскулил.
Всем сделалось смешно – зачем кутенок залез на стол?
А господин адмиралтеец стал его звать:
– Герцог! Герцог! Тю-тю!
Тут Алексашка налился кровью, вскочил, быком полез на старика Апраксина. Но Питер Бас весело рассмеялся и сказал:
– Сядь, сядь, куда полез!
Он, Питер, много пил, но разума не терял. И все примечал – кто чем дышит.
Он вел беседу с кавалером Корнелем. Тот ему рассказывал про отменные художества, кои из истории известны или кои довелось самому поглядеть в скитаниях.
Про Зевксиса, еллинского живописца, какой так дивно виноград написал, что птицы клевать прилетели.
Про знаменитых флорентинцев Рафаэля и Леонардо.
Про славного немецкого резчика и рисовальщика Альбрехта Дюрера. Про гишпанского Веласкеца. Про своего великого и несчастного земляка – Ван-Рейна Рембрандта.
Петр слушал со вниманием, иногда задавая вопросы. Про иное говорил:
– Понаслышке знаю, а видать не видал. Ужо кой с какими делами справлюсь, съезжу погляжу.
И наконец велел кавалеру показать ландшафты, те, что снимал, лазая по воронежским буграм.
Кавалер Корнель послал майордома за шкатулкой. И стал показывать государю листы.
Возле них собралось множество гостей. Все хвалили кавалера за художество. Питер молча рассматривал ландшафты: воронежские верфи, Чижовские бугры, парусную мельницу. Донской берег у города Костенска. Берег громоздился крутыми глиняными обвалами.
Множество костей виднелось в обвалах, и среди них – преогромные, как бы слона или какого другого столь же чудовищного зверя.
– Удивительно, наше величество, – сказал кавалер, – удивительно, что в столь удаленных от зюйда местах водились сии монстры.
Старый воронежский житель купец Потап Гарденин сказал:
– Ну, это, батюшка, когда было-то! Того, чай, и деды дедов наших не запомнят. Индрик, сказывают, зверь тогда тут ходил, его будто косточки…
– Сам ты индрик, – сердито фыркнул Питер. – Выдумают тоже – индрик!
Гардении обиделся, замолчал.
– Зело изрядно, – сказал Питер, просмотрев кавалеровы ландшафты. – Зело.
Он задумчив стал, насупился. Пальцами по столу постучал. Раза два дернул щекой. Кто его поближе знал, поняли: быть грозе.
Потаи Гарденин уже и не рад был, что про индрика сдуру сболтнул. Кто ж его знал, хотел умную беседу поддержать.
– Индрик! – Питер Бас оскалился без улыбки. – Вот, господин Корнель, сам видишь, сколь у нас еще этой окаянной темноты. Бороду сбрил, кафтан надел немецкий, коммерции советник… И ведь башка на плечах, не кочан! – гневно крикнул он. – А сей распроклятый индрик как въелся ему в печенки, так и сидит! От царя Гороха! С тех самых пор!
– Прости, батюшка, – смиренно поклонился Гарденин.
– Что – прости! Один ты, что ли, такой у меня? Божье теля. Вот ты, – Питер резко повернулся к кавалеру, – ты про Рафаила, про Зевксиса сказывал… Нету у нас пока подобных искусников. Только и умеем, что богов на образах мазать… Но будут! Слышишь ли, будут! Так и в юрнал свой запиши: бу-дут!
Питер вытаращил бешеные глаза, стучал кулаком по столу так, что стаканы прыгали.
– Ваше величество, – учтиво, с улыбкой, но опять-таки без унижения, поклонился кавалер. – Напрасно горячитесь, ваше величество. Они у вас уже есть.
Он вынул из шкатулки несколько листков и подал их государю. На разных клочках бумаги были изображены воронежские ландшафты и фигуры: пляшущий мужик, драка возле кабака, успенский дьячок, поводырь с медведем, сбитенщик.
– Все сии ландшафты, – сказал кавалер, – а равно и шутейные парсуны[7] сделаны рукой искусного российского мастера.
– Кто? Кто? – вскочил Питер Бас. – Назови – кто? Где открыл сего мастера? Данилыч! Лошадей! Сию минуту скакать в доставить!
Он вцепился в кавалера и тряс его так, что у того голова болталась, словцо кукольная.
– Пощадите, государь! – взмолился кавалер.
Питер перестал трясти и сказал:
– Ну?
– Не надо лошадей, – поправляя сбитый парик, сказал кавалер. – Мастер здесь, в этом доме. Через минуту я буду иметь честь представить его вам.
