Павел Маленёв - Пацаны выходят из бараков
27
Смотрю на школьную общую фотографию тех лет и вспоминаю однокашников: Голубева, Капранову, Засыпкина, Костенюка, Каёлу, Редкину, Барышева, Ерёмина, Карасёва, Карбышева, Чугунова… Например, в отличницу «Надьку Редкину», жившую рядом со школой, была влюблена вся мужская половина нашего 4‑го класса.
Простите, ребята и девчата, не всех помню, потому что как в песне поётся: «Что–то с памятью моей стало…» Как–никак, а нам сейчас, тем кто дожил до сего дня, кто уцелел в передрягах горбачёвской «перестройки», павловской голодухи начала 90‑х, в бандитских перестрелках после пьяного раздела Советского Союза в Беловежской пуще, — всем нам, увы–увы, по 65–70 лет. И наши лица совсем не похожи на те, которые смотрят в наши глаза со старой школьной фотографии. «Прошёл по жизни эшелон годов, когда вы все своих высот достигли. Тот — инженер, тот в стане вечных льдов. Тому за подвиг ордена вручили…»
А я ничем не отличился. Перебрав 6 рабочих профессий и достигнув в них неплохой квалификации, я в конце концов стал журналистом, и из 50 лет трудового стажа более 45 работаю с пером (правда, какое–то время поработал старшим инженером по обучению и воспитанию кадров в Инструментальном производстве Заволжского моторного завода). Но я забежал вперёд…
Как сейчас в глазах стоит следующая картина. В школе начинается урок. Дежурный приносит из кладовки чернильницы для всего класса. Обмакиваю ручку с пером под названием «лягушка» в чернильницу–непроливашку и… Писать нельзя: чернила пузырятся чем–то белым, перо не пишет. Это значит, что сейчас должна быть контрольная работа, и кто–то наклал в чернильницы кусочков карбида кальция, который напрочь портит чернила!
Промыть дежурным по классу чернильницы и залить в них свежие чернила? На это уйдет весь урок. Значит, контрольная сорвана.
— Встать! — командует учительница.
Класс встает.
— Кто это сделал? — спрашивает она.
Все, конечно, знают, кто это сделал, но молчат.
— Как вам не стыдно! Вот это для кого написано? — и учительница показывает на лозунг, висящий на стене: «Учиться, учиться и еще раз учиться. В. И.Ленин».
Учительница приглашает директора. Фронтовик с очень обидной кличкой, которую ему приклеили ученики, он входит в класс, опираясь на палку. Нервы у него разболтаны на войне — просто дальше некуда, как разболтаны! Он знает всех зачинщиков в школе наперечет, в том числе и в нашем классе, и говорит:
— Ты, ты и ты! Сейчас пойдете чистить свинарник.
— Да, а чё, это не мы! — бубнили виновники, но шли и чистили свинарник, который находился возле нашей школы.
28
5 марта 1953 года в нашей школе все классы построили на линейку в коридоре–спортзале на втором этаже. У меня на рукаве — нашивка звеньевого, значит, я слежу за порядком в своём звене. Со стороны учительской плотной группой стоят суровые преподаватели и старшая пионервожатая. У некоторых женщин глаза заплаканы. В зале удивительная тишина, какой он никогда не знал.
Вперёд выступает завуч и, обращаясь к построенным классам, говорит:
— Сегодня после тяжёлой и продолжительной болезни скончался наш любимый вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин…
Проходит какая–то секунда, две… В зале мёртвая тишина. Но ведь я‑то — звеньевой, я‑то знаю, что всегда, когда кончается какая–нибудь речь, надо обязательно аплодировать! И я захлопал, гордый от того, что я знал, что надо делать. Стоящие рядом, глядя на меня, тоже постепенно начинают меня поддерживать. От нашего класса аплодисменты расходятся волнами и доходят до последних рядов. И вот уже аплодирует вся школа, выстроенная на траурной линейке по случаю кончины И. В.Сталина!
Когда я рассказал эту историю сотрудникам Заволжского музея (на празднике 55-летия города), кто–то сбоку спросил:
— И что же с Вами было потом?
— Пред тем, как ответить, я вспомнил, что сейчас многие пользуются демократией, чтобы свести счёты с советской системой, которая им не дала где–то что–то украсть, кому–то нагадить, кого–то, действительно, в чем–то обделила, и т. д., как говорится, «поливают» всё при первом удобном случае. Да, много было и горького, о чём я тоже рассказываю в этих заметках. «И спотыкались ноги, и косо била плеть: на правильной дороге направо не смотреть!» Это были, вероятно, издержки плаката 1919 года:
«Железной рукой загоним человечество к счастью!»
Но ведь неизмеримо больше было светлого. Лечили и учили, например, не только бесплатно, но, можно сказать, принудительно!
А тогда, после траурной линейки моих родителей вызвали в школу. Но мама болела, а папа сильно уставал на работе и тоже не пошёл. На том всё и закончилось.
29
Я тоже думал: почему эта история с траурной школьной линейкой без последствий закончилась и для меня, и для моих родителей? Причин может быть несколько. Скорее всего, меня спасла та социально–политическая неопределенность, которая нарастала в те годы в стране. После амнистии и освобождения из тюрем уголовников страну захлёстывали случаи поножовщины и грабежей. После смерти Сталина в ЦК партии развернулась подковёрная борьба за власть. Арест и расстрел Берии. Политическая и идеологическая растерянность на местах. Мы с мальчишками скандировали где–то услышанную дразнилку:
«Берия, Берия, потерял доверие, а товарищ Ворошилов начесал ему затылок, а товарищ Маленков надавал ему пинков».
В общем, было заметно: «Два кнута свились: кривда с правдою. Тройка русская вязла в пыли!»
Ну, а, может быть, нашу семью тогда не тронули потому, что тогда в Заволжье у взрослых людей были другие, более важные задачи по строительству ГЭС. И им было просто некогда заниматься детскими глупостями, которые произошли в Заволжской семилетней школе № 2.
30
Тем не менее, некоторые тенденции, происходящие в СССР после смерти Сталина (особенно позднее, после известного доклада Никиты Хрущёва о культе личности) не могли не коснуться и Заволжья. В фойе клуба «Энергетик» сломали над входной дверью барельеф Сталина (никто еще не знал, что придёт срок и барельефу Ленина!) Проспект Сталина переименовали в проспект Мира.
Вообще по поводу «культа личности», в пору которого проходило детство моих сверстников, исписаны тонны бумаги. И я не хочу вступать здесь в полемику или соглашаться с кем–либо. Я только на правах прожитых лет, большая часть которых осталась позади, могу сказать о некотором парадоксе описываемой мною советской поры: на дороге, которая к Храму никого не вела, несколько поколений людей, тем не менее, жили, работали и умирали с верой в какого–нибудь одного человека. В годы нашего детства это был Сталин, с верой в которого — хочешь не хочешь — люди сделали страну настолько могущественной, что можно было стукнуть ботинком по трибуне ООН!
Но этот гигант — СССР — в 1991 году рухнул. И тоже называют разные причины. Кроме одной. Я думаю, что эта моя огромная страна сложилась как костяшки домино потому, что у неё не было внутреннего стержня, какой был у Руси, например, когда она громила татар или Наполеона. Я имею в виду духовность общества, благочестие.
Простите меня, земляки, но и Заволжье не могло стать исключением из этого явления. Когда, к примеру, ломали небольшие часовни в Палкине или Пестове, то не думали, конечно, что подобные акты по всей стране сольются в ту бесовскую силу, которая не только выхолостит души людей, но со временем приведёт к 1991 году.
Трудно, трудно идти и нынче к истокам предков. Тогда, когда ломали церкви и часовни, мешала р-революционность, нынче — долларовый аршин и телевизионный, извините, зловонный понос.
31
Будучи в Заволжье, ходил по тем местам, где мы бегали пацанами, где я прожил полжизни, и посочувствовал тем, кто хотя бы не забывал, что его имя есть в Святцах, и кто во все времена сохранял нательный крест. Посочувствовал потому, что актовый зал бывшего управления треста № 6 «ГорьковГЭСстрой», в котором когда–то мне доводилось играть в бильярд, хотя и переоборудован под православный храм и, как положено, освящён, тем не менее, создаёт некоторый психологический дискомфорт, поскольку неканоничное помещение с четырьмя углами не притягивает таинством. Может быть, потому здесь пока еще мало встречается молодёжи. Все больше — мои ровесники, «дети войны».
А место на улице Дзержинского, выделенное городом для настоящего храма, заросло бурьяном. Смуро от того на душе. Смуро и от того, что какой–нибудь олигарх может позволить себе поставить в стороне от людей личную часовню, чтобы замаливать свои умножающиеся грехи, а заволжские прихожане столько лет собирают на церковь свои копейки! Я спросил у одного знакомого:
— А что, в Заволжье разве нет такого человека с тугим кошельком, с которого прихожане могли бы отмолить часть его грехов, если бы он помог построить храм?
