Артуро Перес-Реверте - День гнева
Опустив фарфоровую кружку на подносик, Моратин поднимается и делает несколько шагов к балкону, выглядывает из-за гардины, благоразумно не отдергивая ее, и с облегчением видит, что ларек закрыт. Должно быть, хозяйка увязалась за толпой, собирающейся у Пуэрта-дель-Соль. Мадрид являет собой кипящий котел ненависти, неразберихи и слухов, и хорошим это не кончится ни для кого. Бог даст, думает литератор, ни правительство, ни французы — последним он имеет все основания решительно во всем доверять больше — не пустят события на самотек. Он еще не позабыл, каких ужасов насмотрелся в 1792 году на парижских улицах. И вся его натура человека просвещенного, повидавшего мир, учтивого, умеренного содрогается от страха, ибо он знает, на что способен остервенившийся народ: клевета запятнает самую безупречную репутацию, жестокость напялит личину добродетели, месть вырвет у Правосудия весы, а слава, если на свою беду оказалась не в пору и не к месту, повлечет за собой самые прискорбные последствия. И если все это стало возможно во Франции, прошедшей закалку идеями разума и просвещения, то поистине жутко представить, чем стихия народного бунта обернется в Испании, где невежественные дикие люди повинуются не велениям рассудка, но побуждениям сердца. Моратин еще в ночь на 19 марта, когда восстание в Аранхуэсе привело к падению его покровителя Годоя, имел счастье услышать у себя под окнами собственное имя, выкрикиваемое мятежниками, и веские основания опасаться, что его вытащат из дома и поволокут по улицам вешать. Уверенность в том, как именно сорвавшаяся с узды чернь распорядится внезапно обретенной верховной властью, едва лишь получит ее, приводит драматурга в ужас. «И, судя по всему, нынче утром давешний кошмар готов повториться», — думает замерший за полузадернутой портьерой Моратин. Лоб его в ледяной испарине, сердце тревожно колотится. Он ждет.
* * *Драматург Моратин не одинок в своем недоверии к народу, подспудно обуреваемому темными страстями. В этот же час в одном из залов дворца, в полнейшей растерянности и глубочайшей подавленности проведя бессонную ночь, о чем свидетельствуют помятая одежда, несвежие, воспаленные лица с отросшей щетиной, настоятельно взывающей к вмешательству цирюльника, продолжают совещаться виднейшие государственные мужи, которым в отсутствие короля Фердинанда VII, удерживаемого в Байонне императором Наполеоном, вверено попечение о благе и процветании испанского народа. Лишь председатель хунты, инфант дон Антонио, брат прежнего короля Карла IV и дядя нынешнего — вышеупомянутого Фердинанда, пользуясь своим положением принца крови, по окончании последней беседы с послом Франции, monsieur Лафоре, удалился в свои покои и — не вернулся. Прочие промаялись всю ночь в креслах и на диванах под буйными зарослями паутины в углах потолка и сейчас, упершись кулаками в лоб, а локтями — в обширную столешницу, заставленную немытыми кофейными чашками и пепельницами с толстыми окурками сигар, держатся из последних сил.
— Господа, вчерашние события подвели нас вплотную к роковой черте, — высказывается секретарь совета граф де Каса-Валенсия. — Освистать Мюрата — уже есть дерзость непростительная, но крикнуть ему в лицо «Кочерыжка ты капустная!», а потом под всеобщий гогот и улюлюканье забросать камнями, так что его конь стал на дыбы, — это, знаете ли, уже ни в какие ворота… И, будто на смех, восторженная толпа тотчас устроила овацию инфанту дону Антонио, сидевшему в карете… Долго ли еще простонародье будет ставить нам палки в колеса?
— Неудачный оборот, — отзывается, позевывая, морской министр Франсиско Хиль де Лемус. — Это я насчет палок. Хорошо бы вообще без них, а то сегодня — в колеса, завтра — по голове…
— Ах, да не придирайтесь к словам! Вы же понимаете, о чем я!
Помимо графа де Каса-Валенсии и Лемуса, представлявшего то немногое, что осталось от Испанской армады после Трафальгара, в зале среди прочих сидят дон Антонио Ариас Мон, прежний председатель совета Кастилии; Мигель Хосе де Асанса, министр несуществующих испанских финансов; Себастьян Пиньуэла, ведающий правосудием, над которым трунят французы и в которое не верят испанцы; генерал Гонсало О'Фаррил — вялый радетель за интересы армии, обескураженной, обезоруженной и взбешенной чужеземным вторжением. Всю ночь они и призванные сюда же высшие должностные лица советов и верховных судов до хрипоты обсуждали ультиматум Мюрата, которого вчерашний инцидент на смотру совершенно вывел из себя: в том случае, если хунта откажется от плодотворного сотрудничества, читай — безусловного повиновения, он, маршал Мюрат, великий герцог Бергский, примет все ее властные полномочия на себя, благо обладает силами достаточными, чтобы обращаться с Испанией как с завоеванной страной.
— Численное превосходство не всегда приводит к победе, — изрек на рассвете прокурор Мануэль Торрес Консуль — Вспомните, что Александр с двадцатью тысячами македонцев разгромил трехсоттысячное войско персов. Недаром же сказано: «Audaces fortuna iuvat…»[8] и всякое такое.
От слов Торреса Консуля, проникнутых не вполне уместным в столь ранний час патриотическим жаром, испуганно вздрогнули несколько членов совета, клевавшие носами в креслах, и в особенности — те, кто не позабыл начатков школьной латыни.
— Да, разумеется, — выражая общее мнение, отвечал ему Ариас Мон. — Только кто у нас тут Александр?
Все взоры обратились к военному министру, который безразлично и отчужденно, так, будто все, о чем говорилось, не имело к нему ни малейшего отношения, раскуривал гаванскую сигару.
— А вы как полагаете, О'Фаррил?
— Я полагаю, что эта сигара меня доконает.
Вот так сейчас, при начале дня, обстоят дела. Оцепенение, сковывающее и без того запуганных, нерешительных членов Государственного совета — они давно уже пишут в своих робких декретах: «По указу его величества, милостью Божьей короля Испании…», не уточняя, какого именно — Карла или Фердинанда, — усиливается полным отсутствием новостей. Почты из Байонны нет, а значит, нет повелений юного монарха, который неизвестно почему — то ли по своей воле, то ли удерживаемый насильно — по-прежнему там пребывает. Впрочем, ясно одно: Испании грозит смена династии. Оскорбленный народ ропщет, надменные французы получают подкрепления. Отправив во Францию королевскую фамилию и Годоя, Мюрат намерен поступить точно так же — и в эту самую минуту намерение свое исполняет — со вдовствующей королевой Этрурии и с инфантом доном Франсиско де Паула, которому едва исполнилось двенадцать. Королева обожает Францию и едет с дорогой душой, а вот с малолетним принцем дело хуже. Так или иначе, для приличия малость посопротивлявшись этому последнему принуждению, хунта вынуждена склониться перед волей Мюрата, приняв неизбежное. Поскольку испанские войска удалены из столицы, а немногочисленный мадридский гарнизон заперт в казармах и разоружен, единственная сила, которая могла бы воспрепятствовать намерениям Мюрата, — народ. Однако по мнению присутствующих, мятеж, буде удастся его поднять, оправдает крутые ответные меры со стороны французов и отдаст беззащитный город Бонапартову наместнику, а тот, одержав легкую победу, пустит Мадрид на поток и разорение.
— Нам остается лишь запастись терпением, — говорит наконец осторожный, как всегда, генерал О'Фаррил. — Следует охлаждать разгоряченные умы, унимать разбушевавшиеся страсти, предупреждать народные возмущения, а если не удастся — пресекать их собственными средствами.
При этих словах морской министр Хиль де Лемус, вздрогнув, выпрямляется в кресле:
— То есть?
— Что есть, тем и пресекать. Войсками, сударь мой, военной силой. Не знаю, доходчиво ли я объяснил.
— Боюсь, что даже чересчур.
Члены совета значительно переглядываются. О'Фаррил превосходно ладит с французами и оттого-то, держа глухую — добавим: не только глухую, но еще слепую и параличную — оборону, удержит в руках и министерство оной и в этот только еще начинающийся день, и потом, когда войдет в правительство короля Жозефа Бонапарта.
Мало кто из членов хунты разделяет его взгляды, но по тому, как обстоят дела, почти никто не позволяет себе возразить. Лишь Хиль де Лемус упрямо продолжает гнуть свое:
— Только этого и не хватало, господа… Делать за французов грязную работу?
— Если они возьмутся за нее сами, грязи будет еще больше, — отвечает генерал. — И, уверяю вас, крови — тоже.
— А какими силами намереваетесь вы сдерживать мадридскую чернь? Дай бог, чтоб солдаты хотя бы не примкнули к мятежникам.
Воздев наставительно-воинственный перст, военный министр нанизывает на него колечко сигарного дыма.
— Не беспокойтесь, я за это отвечаю. Напоминаю вам, что отдан строжайший приказ держать весь гарнизон по казармам. И, как вам известно, солдатам не выдано патронов.
