Эдуард Борнхёэ - Борьба Виллу
Ты… — пролепетал кузнец.
Тот человек, чье единственное стремление — покарать чужеземцев за их злодеяния и освободить свой народ, — ответил монах. — Почему ты не выслушал моих посланцев?
Виллу вскочил и протянул монаху руку.
Не сердись, дорогой, — сказал он смущенно. — Если бы ты сам тогда был здесь, кто знает, может быть, я и разговаривал бы по-другому. Твоих посланцев я счел бродягами и болтунами, которые пустым под стрекательством только вредят народу.
Мои посланцы были люди верные, — сказал монах, горько усмехнувшись, — но я думаю, что, живя привольной жизнью и дружа с господами, ты стал глух к некоторым вещам. Ты один из тех немногих эстонцев, которые могут быть довольны своей рабской жизнью; кто знает, может быть, тебя и не трогает то, что для других эта участь — сущий ад?
Кузнец опустил глаза.
Я не видел от немцев ничего, кроме добра, — ответил он запинаясь. — Почему я должен их ненавидеть?
Ты и не должен их ненавидеть, но ты должен настолько любить свой народ, чтобы помочь освободить его от произвола чужеземцев. Немцы могут быть лучше, чем мы, но они не имеют права унижать нас, превращать в свой рабочий скот, обирать нас до нитки и попирать все лучшее, что есть в наших душах… Кузнец Виллу, я много хорошего слышал о тебе и надеялся, что ты мне крепко поможешь. Земля Сакала полна твоих друзей, они охотно тебя послушались бы. Жаль, что ты — кажется, потомок древнего Лембиту, — не унаследовал его духа! Если бы это было так, мы могли бы надеяться, что дух древних сакаласцев пробудится снова и поможет сломить власть чужеземцев. Кузнец недоверчиво покачал головой.
Как можем мы сейчас надеяться на победу? Ведь мощь орденских рыцарей и датчан намного возросла с того времени, когда наш народ был покорен. Нам одним никогда не выстоять, против двух больших государств.
Мы не будем одни, если сохраним единодушие! — воскликнул монах, сверкнув глазами. — На нашей стороне право, общие стремления, силы единства. Кроме того, шведы, русские и литовцы готовы прийти к нам на помощь. И если ты думаешь, что враги сейчас
сильнее, чем раньше, то ты заблуждаешься. В Германии давно уже угас былой дух рыцарства и крестовых походов. Император и папа — заклятые враги; их вражда, междоусобные войны и чума настолько ослабили государство, что орденские рыцари на его помощь надеяться не могут. В Ливонии идет постоянная война между орденом и епископами, русские и литовцы стоят наготове на рубежах, сами рыцари и их вассалы — моты и хвастуны, они держатся только благодаря награбленному богатству и наемному войску. Если мы все вместе и разом нападем на них и прежде всего отнимем у них богатства, они будут слабее детей. У датского короля в нашей земле нет ни власти, ни войска; каждый владелец мызы сам себе король, между ними нет единства, да нет у них и военной силы. С другой стороны, люди земель Виру и Харью, Ляэнемаа и Сааремаа готовы взяться за оружие; если бы с крестьянами Ливонии дело обстояло так же, нам нечего было бы опасаться.
Пока монах говорил, кузнец не мог оторвать от него глаз. Мужественная красота этого лица, огонь, горевший в его больших, глубоких очах, звук громкого и вместе с тем мягкого голоса и поток вдохновенных слов туманили трезвый разум кузнеца. Он теперь понимал, как этот человек, подлинного имени и прежней жизни которого никто не знал, но чье нынешнее имя — Тазуя — давно было знакомо каждому эстонцу; человек, которого считали то колдуном, то воскресшим Калевипоэгом, то святым Юрием, оборотнем, языческим богом Уку и чье имя суеверный народ вспоминал во время бедствий, взывая о помощи, — как этот человек в какие-нибудь два-три года смог повести за собой целый народ, поднять его на кровавое восстание и при этом никто из людей, его знавших, не стал предателем.
Удивительный ты человек, — тяжело дыша, сказал кузнец, когда монах умолк. — Я не суеверен, но ты мог бы заставить меня поверить, что ты не простой смертный. До сих пор я не знал человека сильнее себя, а ты мог бы задушить меня, как котенка. До сих пор я не очень-то печалился ни о своих, ни о чужих, а жил день за днем беспечно и мирно; но ты легко мог бы за ставить меня пренебречь покоем и вовлечь меня в самый безумный мятеж;. Ты — точно катящаяся скала, которая увлекает за собой, либо разбивает вдребезги все слабое и непрочное, пока сама не исчезнет на дне пропасти… Я не верю, чтобы твое начинание увенчалось успехом, но я не в силах препятствовать ему. Будь что будет! Я созову крестьян и передам им твои слова. Я им не желаю зла и не стану подстрекать их к мятежу; пусть сами делают что сочтут лучшим.
Где ты намерен провести сходку? — спросил монах.
Кузнец подумал немного, потом сказал:
На расстоянии получаса ходьбы отсюда, прямо к северу, среди векового леса, есть поляна с развалина ми крепости древних эстонцев. Там и сейчас еще сохранились подземелья и закоулки, где никакой доносчик нас не услышит. Послезавтра к вечеру я созову туда старейшин окрестных деревень и спрошу, хотят ли они принять твой совет.
Я сам приду туда, — коротко сказал монах.
Лучше бы тебе сейчас бежать, — озабоченно сказал кузнец. — Я знаю вильяндиского комтура. Тебя будут усердно искать, а по лицу и росту найти тебя не трудно.
Выйди на минутку во двор! — приказал монах, насмешливо улыбаясь.
Кузнец повиновался, и когда он потом опять заглянул в кузницу, перед ним стоял сгорбленный седобородый старец в лохмотьях, с посохом в руке и мешком за плечами. Кузнец, отпрянув назад, воскликнул:
Эй, старичок, откуда ты взялся?
Пожалейте, крещеные, бедного человека, — произнес нищий жалобным, глухим голосом.
Куда девался монах?
Я, убогий, никого не видал, — прохрипел старец и начал вдруг так сильно кашлять и задыхаться, что жалко было смотреть.
Я здесь! — раздался голос монаха из темного чу лана.
Кузнец поспешил туда; но хотя дверь стояла открытой настежь, в чулане не было видно ни души.
Монах, монах, где ты?
Тут! — ответил голос монаха под самым носом у кузнеца.
Где?
Под землей! — загудел голос под ногами у кузнеца.
Виллу схватился обеими руками за голову и выбежал из чулана на свет. Старика-нищего и след простыл. Из глубины земли, словно издалека, опять донесся голос:
Ты все еще думаешь, что меня так легко поймать?
Не думаю, — ответил кузнец; у него зуб на зуб непопадал.
Тогда прощай — до послезавтра!
Кузнец, покачивая головой, вернулся в дом, но аппетит у него пропал. Он был так серьезен и молчалив, что его подмастерья совсем оробели.
Под вечер комтур со своим отрядом снова подъехал к кузнице. Комтур был сильно раздосадован: крестьяне, которых он хотел наказать, каким-то образом проведали о грозящей им опасности и бежали. Хотя судьи за это и разграбили начисто все дома, настроение у комтура было испорчено.
— Выведи монаха! — заорал он на кузнеца.
Кузнец, не привыкший к такому обращению, нахмурился, но все же, не говоря ни слова, вошел в темный чулан и вскоре вернулся с вестью, что монах исчез. Лицо у комтура так побагровело, что, казалось, вот-вот вспыхнет огнем. Он мигом соскочил с коня и бросился вместе со слугами в чулан. Там они обшарили все углы, перевернули все вверх дном, готовы были опрокинуть и самую кузницу, но монаха не нашли.
Куда ты девал монаха? — набросился комтур на кузнеца, сжав кулаки.
Не в моей воле его куда-то девать, — мрачно от ветил кузнец. — Ваши собственные слуги бросили его в этот чулан, пусть они теперь его и находят.
А ты куда смотрел? Почему так плохо сторожил его? — кричал комтур.
Я не сторож вашим пленникам, — проворчал кузнец.
И тут с Виллу произошло событие — второе за сегодняшний день, — какого он раньше и во сне не видал. Кулак комтура мелькнул в воздухе, и тяжелый удар обрушился на румяную щеку кузнеца. Более слабого человека такой удар, наверное, свалил бы с ног, но кузнец Виллу даже не пошатнулся. В лице его не осталось ни кровинки, и взгляд, устремленный в горящие злобой глаза противника, был так страшен, что комтур невольно отступил на шаг и схватился за меч. Не могло быть никакого сомнения в том, что кузнец способен свалить его одним ударом. Но, к счастью для комтура, Виллу был эстонец, по натуре медлительный. Не успел он и рукой шевельнуть, как несколько человек бросились между ним и комтуром и вокруг засверкали обнаженные мечи.
— Комтур! — произнес кузнец глухим басом. — Вы первый дали мне отведать, какова пощечина на вкус; не взыщите, если я в свое время заплачу вам за науку.
Дав Виллу пощечину, комтур сразу остыл, и ему, по правде говоря, даже стало немного жаль, что он так грубо оскорбил человека, спасшего ему жизнь, своего приятеля. Но, как истый господин, он счел неуместным выказать это сожаление перед своим подданным; поэтому он принял свирепый вид и закричал громче прежнего:
