Эдуард Борнхёэ - Мститель

Мститель

ПОВЕСТЬ ИЗ ДАЛЕКОГО ПРОШЛОГО ЭСТОНСКОГО НАРОДА

1

Сияющая пропасть веков отделяет нас от той эпохи, когда происходили описываемые здесь события. За этот долгий период в нашей стране, как и повсюду в мире, многое кануло в вечность, и тому, кто хотел бы вновь воскресить эти легендарные времена, не удастся вернуть их своими вздохами; возникли новые условия, хоть их и нельзя назвать превосходными. Изменчивый облик мира стал в общем более юным, более приветливым; шестьсот лет тому назад лицо его, если сравнить с нашим временем, было старым и суровым. Особенно для нашей страны.

Позволь мне, читатель, несколькими легкими штрихами нарисовать тебе это отталкивающее лицо. Когда картина имеет свой основной тон, то легче и образам ее придать нужные краски и расположение.

В начале тринадцатого столетия эстонец оказался окруженным весьма своеобразными соседями. Говорят, будто с соседями вообще трудно жить в мире и дружбе. Но у эстонцев в те времена соседи были совсем свирепые, один хуже другого. Они его, бедного грешного язычника, обирали догола, чтобы солнце Рима могло беспрепятственно освещать его темную душу, они избивали его до полусмерти, чтобы он мог как следует вкусить благодати Христовой, превращали его в рабочий скот, чтобы сделать его способным нести на своем горбу блага средневековой культуры. Они заставляли его работать на поле, которое испокон веков принадлежало ему самому; здесь кнут надсмотрщика учил его почитать права новых хозяев, приобщал к просвещению и католической вере и внушал ему презрение к прохладным рощам языческих богов.

Такими милосердными соседями, учившими эстонца всему этому, были датчане и немцы.

Остальные его соседи — шведы, русские, латыши, литовцы — не скрывали хищный оскал зубов под личиной кротости, а показывали зубы с откровенной прямотой, когда имели к тому возможность. Они частенько присаживались за скудный стол эстонца, но, наевшись досыта, а также если дубинка хозяина оказывалась покрепче, непрошеный гость отправлялся восвояси, оставляя язычников в их языческой вере.

В первых битвах «во славу веры и просвещения» датский король захватил земли Харью и Виру. Остальные земли эстонцев стали собственностью Ливонского ордена и епископов.

Когда вслед за войнами на время наступало затишье, немцы и датчане устремлялись в покоренную страну, каждый захватывал себе кусок земли и становился собственником тех крестьян, которые жили на ней. На первых порах эстонец не был еще крепостным рабом, а оставался почти свободным издольщиком. Но чем больше росло число чужеземцев, а вместе с тем и их власть, тем большего требовали они от крестьянина. Через сто лет после покорения страны датский король Христоф II отдал крестьян-эстонцев в полную собственность своим вассалам — датчанам и немцам — на вечные времена.

Впрочем, в этом и не было нужды, так как крепостное рабство уже давно вошло в полную силу. Невыносима была жизнь крепостного крестьянина еще и в наш просвещенный век, но еще более жестоким было иго рабства в суровые времена средневековья, с его опустошительными войнами, суевериями и темнотой. Не приносила умиротворения и религия, так как ее никто не проповедовал в народе. Не достигали вопли и стоны порабощенного крестьянина и слуха королей: короли были далеко и к тому же всегда по горло заняты своими междоусобицами. Они, правда, держали в Таллине своих наместников, но с теми владельцы поместий так мало считались, что сами устанавливали законы и не раз предлагали Ливонскому ордену взять страну под свое управление.

Эстонец стал агнцем небесного стада, однако шерсть с этой овечки стригли только чужеземцы.

О тех временах автор исторической хроники немец Кельх пишет: «Земли эстов и ливов для помещиков подобны небесам, для попов они сущий рай, для чужеземцев— золотое дно, но для крестьянина — ад».

2

В северной части Харьюмаа, недалеко от Таллина, среди векового бора, вдалеке от дорог (поскольку в те времена вообще могла идти речь о дорогах), стояла одинокая усадьба. Ее называли «Метсата-лу»,[1] так как она была со всех сторон окружена лесом. Принадлежала она, как это ни странно, крестьянину по имени Тамбет, который правил здесь, точно какой-нибудь «курляндский король»..

Каким же образом человек этот стал хозяином усадьбы, в то время как почти все эстонцы были уже крепостными?

Это мы сейчас узнаем.

Отец Тамбета был некогда рабом таллинского епископа. Епископу принадлежало много земель и лесов, куда он, несмотря на свою тучность, часто выезжал на охоту. Вахур, отец Тамбета, был высокий, крепкий парень, его огромное тело было налито не только железной силой, но и свинцовой ленью. Он был силен как медведь, но и так же ленив. Но кожа у парня была куда нежнее, чем у медведя, и бесчисленные побои, которые доставались Вахуру за его леность, под конец так ему надоели, что он убежал от своего господина и скрылся в лесу. Епископу было жаль терять такого сильного работника; он поклялся во что бы то ни стало изловить беглеца. Выслав вперед слуг, он взобрался на свою откормленную кобылу и поскакал в лес. Здесь он, правда, заблудился, зато разыскал неверного слугу; тот спокойно спал в тени векового дуба.

— Погоди-ка, сейчас я тебя разбужу! — прошипел епископ, слезая с лошади; он поднял хлыст и — бац!..

Преступник, разбуженный таким «нежным» способом, вскочил как ужаленный и, охая, стал потирать обожженное хлыстом место.

— Ах ты, чертов приспешник! Негодяй этакий, злодей! Вот ты как? Эй, люди, сюда! Вот тебе еще раз!

Духовный владыка снова замахнулся, и злобный свист хлыста возмутил душу «чертова приспешника».

Но тут лошадь с громким ржаньем вырвала поводья из рук епископа и во весь опор помчалась в чащу. Вблизи раздался глухой рев, и внезапно появился большой зверь. Он, казалось, соображал, стоит ли ему подойти поближе и познакомиться с двуногими пришельцами.

— Медведь! — вскричал святой отец и уронил хлыст.

— Ну и громадина! — пробормотал слуга.

— Гоподи боже, что же теперь делать?

Слуга пожал плечами и, не говоря ни слова, уселся на землю.

— О Иисус и Мария! Ты что, с ума сошел? Ведь тут нам и конец! Погибнуть у этого дьявола в когтях! Дурак, мужичье, вставай, бросайся на него — ты же и сам как медведь… Вахур, милый, задуши его, разорви… Смотри, он все ближе… о матерь божья!.. Вахур, помоги, спаси меня, спасителя души твоей!

Вахур серьезно покачал головой.

— Лучше околеть в когтях хищника, чем под кнутом палача.

Медведь все приближался. Епископ переминался с ноги на ногу.

— Ты оставайся здесь, а я убегу!

И епископ хотел удрать.

Но Вахур встал и спокойно промолвил:

— У меня ноги длиннее, чем у господина епископа.

— Я не буду тебя пороть…

Слуга усмехнулся.

— Я отпущу тебя на волю…

Слуга прислушался внимательнее.

— Я дам тебе земли… ай-ай-ай! Господи помилуй… смотри!

Медведь, рыча, поднялся на задние лапы в трех шагах от людей.

— И господин даст мне землю в полную собственность?

— Дам, ей-богу, дам!

— Клянетесь в этом?

— Клянусь, клянусь, клянусь!

Слуга выхватил у епископа из-за пояса охотничий нож и шагнул навстречу медведю, пристально глядя на него. Тот сердито рычал… С минуту Вахур вертелся вокруг зверя и вдруг схватил его за горло своими железными пальцами и глубоко вонзил нож; ему в грудь. Но смертельно раненный хищник крепко обхватил лапами своего противника. Человек и зверь катались по земле. Трещали сучья, вздымалась песчаная пыль, слышалось приглушенное рычание… и вот, наконец, человек победил. Он поднялся на ноги, весь исцарапанный, в разорванной одежде, и торжествующим взглядом посмотрел на огромное тело поверженного врага, бьющегося в предсмертных судорогах.

«На крови этого хищника взойдет цветок моей свободы», — сказал он себе.

Он не ошибся. Епископ сдержал свое слово: он отпустил беглого раба на свободу и дал ему в полную собственность участок леса на окраине земель, окружавших замок Лодиярве; замок этот впоследствии во время войн исчез с лица земли. Вахур был обязан помогать епископу только в случае войны.

Могучий Вахур построил себе в лесу домик, но оказался слишком ленивым, чтобы пахать землю. Он бродил по лесам и добывал себе пропитание охотой. Самой большой утехой для него было истреблять хищных зверей. Своей необычайной силой он прославился по всей округе, а его имя и его подвиги, во сто крат преувеличенные людской молвой, долго жили в народной памяти. Рассказывали, будто он когда-то голыми руками передушил целую стаю волков, в жестокий мороз напавших на него, содрал с них шкуры, а тушки развесил на елке, точно рождественские подарки; оттуда их потом из жалости стащили голодные волчьи сородичи и добросовестно упрятали в свои пустые брюха; будто однажды, узнав от более просвещенных людей, что в древности жил некий силач, не то Симеон, не то Самсон, который связал вместе за хвосты сто волков или медведей, Вахур изловил буйвола, медведя, волка, кабана и еще каких-то диких зверей, укротил их, всем на диво, и, ведя за собой это адское стадо, ходил по деревне; будто бы он вырвал из земли ели вместе с корнями, обломал корни и ветки, а потом из стволов построил себе дом. Много таких рассказов о могучем Вахуре передавалось в народе из уст в уста. У молодых парней, когда они их слышали, загорались глаза, а пожилые крестьяне еще больше сгибали свои натруженные спины, и взгляд раба, устремленный в землю, словно говорил: «Он это делал. А нам не под силу… мы должны терпеть».