Сергей Бородин - Тамерлан
Сабля бросил им старый позеленевший грош и отвернулся, уловив кислый тюремный запах.
Дервиш, проходя мимо, протянул гнусавым напевом:
— Двое больших мусульман смутились духом…
— Бог с ними! Мы им поможем!.. — ответил Сабля и ничего не бросил дервишу, да тот и не протягивал ему своей чаши. Дервиш деловито направился в глубь кожевенных рядов и там подошёл к Мулло Фаизу:
— Во имя бога милостивого, милосердного…
— Бог поможет, а я с утра…
— Щедрость украшает мусульманина.
— Излишнее украшение обременяет! — рассердился Мулло Фаиз, которому сейчас было не до богоугодных дел.
— Два каравана в Бухаре!
Мулло Фаиз насторожился:
— Я всегда щедр во имя божие.
Дервиш протянул ему чашу. Медь глухо ударялась о широкое дно.
Дервиш быстро выплеснул полушку обратно на ковёр Мулло Фаизу:
— Помолюсь о ниспослании истинной милости творцам истинной щедрости. Деньги подобны зёрнам пшеницы: чем гуще посев, тем изобильнее жатва.
— Была бы земля плодородна!
— Она вся вспахана, обильно полита, озарена сиянием бога истинного, милосердного…
Кто слышал слова дервиша со стороны, казалось, он занят набожным, нескончаемым славословием бога, — напев его звучал для всякого так привычно, что в слова этого напева уже давно никто не вникал.
Мулло Фаиз не без сомнения всыпал в чашу сразу три гроша.
— Мало.
— Верное дело?
— Мало посеешь, — пожалеешь, когда жатве настанет время. Сокрушение иссушит душу твою, и воскликнешь: о, если б вложил я, смертный, каплю солнца в ниву сию, ныне взял бы я урожай золотой пшеницы.
— В самом деле?
— И то мало.
Но отдать серебряную теньгу Мулло Фаиз поскупился. Нехотя он бросил дервишу одну беленькую — четверть теньги.
— Два каравана из Индии.
— Если только его…
И рука Мулло Фаиза потянулась было всунуться в чашу за своим серебром. Но дервиш отвёл чашу от протянутой руки в сторону:
— Беседуем мы о золотом посеве, а ты и единое зерно норовишь с корнем выдернуть!
— Но это мне уже известно!..
— Число знаешь?
— Без обмана?
— Как милосердие божие…
— Ну?
— Два по сту.
— А товар?
— Один корыстолюбец тщился с одного зерна пожать два урожая за един год. Но бог милостивый, милосердный…
— Охо! До урожая-то сеятель исчахнет от нужды да от…
— Виден человек, начитанный в книгах. Однако сеятели, хирея в нужде, доживают до урожая: иначе кто собрал бы урожай с полей, коим милостивый…
Поёживаясь и не заботясь о своей осанке, Мулло Фаиз достал ещё одну беленькую, но, прежде чем расстаться с ней, переспросил:
— Ещё неизвестно, годно ли сие зерно для моей, для моей, Мулло Фаиза, нивы…
— Клади!
Рука Мулло Фаиза сразу ослабела, беленькая капелька серебра выкатилась из ладони, но чаша дервиша своевременно оказалась на её пути. Округлившиеся глаза Мулло Фаиза приблизились к носу дервиша:
— Смотри, святой брат! Неужели кожи?
— Мало жертвуешь.
— Э! От твоих слов сундук мой не тяжелеет, а…
— А без моих слов он вовсе рассыпался бы.
— Молись за меня! — И Мулло Фаиз, чтобы скорее отвязаться от дервиша, подкинул ему ещё несколько подвернувшихся грошей, не заметив, что с ними попали и ещё две серебряные капельки.
Мулло Фаиз, растерянно озираясь, ещё не успев сообразить, с чего начинать спасение своих сундуков, заметил приказчика, скромно присевшего в сторонке.
— Ну?
Приказчик не без предосторожностей, чтоб посторонним ушам не услышалось, сообщил:
— Слух верен. Есть караван.
— А что везёт?
— Это неизвестно.
— А почём?
— И это неизвестно, ежели неизвестно что…
— А сколько?
— Не говорят.
— Ах, боже мой! — Но гнев Мулло Фаиза не успел войти в оболочку слов, как Мулло Фаиз вдруг понял, что надо спешить, пока весть о таком потоке кожи не дошла до ушей базара. Тогда цены на кожи настолько упадут, что весь склад Мулло Фаиза станет дешевле одной лавчонки сапожника.
— Беги на базар! Слушай, выпытывай, не надо ли кому кож. Из кожи лезь, — сбывай кожи!.. Нет, стой! Пойду сам.
Торопливо, но стараясь сохранить степенность, отчего ещё больше путался в полах своих раздувающихся халатов, он кинулся по рядам.
В кожевенных рядах купцы дивились, глядя, как Мулло Фаиз сам снизошёл до их лавчонок.
— Не надо ли кому кож? — спрашивал он.
Но торговцы удивлялись: если б им понадобились кожи, всякий нашёл бы Мулло Фаиза. И догадывались: что-то случилось, если Мулло Фаиз сам побежал распродавать свой склад. Он увеличил сомнения и любопытство, приговаривая:
— Недорого отдам. Уступлю против прежнего.
— А почём?
— По сорок пять вместо прежних пятидесяти.
— Обождём.
— А ваша цена?
— Мы не нуждаемся.
Но Сабля, спокойно восседая с краю от своих жалких товаров, небрежно спросил:
— Кожи, что ли, Мулло Фаиз?
— Продаю.
— Дорого?
— Сорок пять против прежних пятидесяти.
— Почему скинули с пятидесяти?
— Хочу товар перевести в деньги. Жду товаров из Индии.
— Все ждём. Везут!
— В том-то и дело.
— Садитесь.
— Некогда.
— Садитесь, говорю.
— Берёте?
— Смотря по цене.
— Я сказал.
— Шутите? Цена пятнадцать.
— Это не дратва. Лучшие кожи: волжские есть, есть монгольские.
— Против индийских, думаю, это дрова, а не кожи.
— Индийских?
— Вы разве не слышали?
— А вы уже пронюхали?
— О чём?
Мулло Фаиз спохватился и деловито спросил:
— Берёте или шутите?
— Зачем шутить? Цена пятнадцать.
«Неужели уже знает?» — покосился кожевенник на Саблю. Но ответил с прежним достоинством:
— Скину до сорока.
— Больше пятнадцати не дам.
— Тридцать пять! — воскликнул Мулло Фаиз, сам не слыша своего голоса, оглушённый твёрдостью, с какой Сабля называл эту небывалую, ничтожную цену.
— Я не толковать, не торговаться пригласил вас, Мулло Фаиз, — солидно, как первейший купец, осадил Сабля богатейшего кожевенника Самарканда, — я беру, плачу наличными. Цена — пятнадцать. Завтра будет десять. Но завтра кож ни у кого не останется, а мне надо взять.
— Разве другие уже продали?
— Кто ещё не продал — продаст. Пятнадцать лучше десяти, не так ли?
— Да?..
— Если говорить о кожах, а если о грехах, — десять лучше пятнадцати!
— Мне не до шуток.
— Потому я и держу деньги наготове.
— Двадцать! — вдруг решился Мулло Фаиз.
— Больше пятнадцати не дам.
Отказ от такой неслыханной уступки и небывалая на самаркандском базаре твёрдость Сабли убедили Мулло Фаиза, что дела плохи и надо спешить.
— Берите!
— Сперва глянем, хорош, ли товар. Да и сколько его там?
На душе у кожевенника стало ещё тревожней. Товар был хорош, он всю жизнь торговал кожами. Дело это перешло к нему от отца, семья их занималась этой торговлей исстари: сказывают, прадед ещё от Чингиза кожи сюда возил. Мулло Фаиз плохими товарами не торговал, лежалого сбывать не мог: тогда от него ушли бы покупатели, а большой купец без покупателей — как голова без туловища. Прежде он не дозволил бы чужому человеку даже через щель заглядывать к себе на склад и тем паче рыться у себя на складе, но теперь и весь склад отдан, и товар продан весь, до последнего лоскута, и уже не выгонишь чужого приказчика со своего склада.
Сабля, между тем, позвал:
— Эй, Дереник!
Из-за лавчонки высунулась голова длинноволосого армянина. Сабля распорядился:
— Огляди-ка товар у купца, — каков, сколько.
— Не долго ли он будет ходить? — встревожился Мулло Фаиз, заметив, что к Сабле направляется остробородый, худой, как костяк, старик Садреддин-бай, опережая своими костями раздувающийся лёгкий халат.
— Слыхал, кожи берёте? — спросил, подходя, Садреддин-бай у Сабли, мраморными глазами вглядываясь в ненавистного ему Мулло Фаиза.
— Если цена подойдёт! — ответил Сабля.
— А почём положите?
— Сегодня пятнадцать! Завтра десять.
Старик так резко сел на край лавки, что раздался треск то ли досок, то ли костей.
— Почём? — переспросил он, и показалось, что ухо его вытянулось, как хобот, к самому рту Сабли.
— Как взял у Мулло Фаиза, так и вам предложу: пятнадцать.
Садреддин-бай осипшим голосом просвистел Мулло Фаизу:
— И вы отдали?
С достоинством, гордо и даже как будто весело, не желая терять лица перед извечным соперником, Мулло Фаиз подтвердил: