Ольга Гурьян - Край Половецкого поля
И уж совсем почти спустился, уж его длинные ноги у Евана над головой болтаются, и вдруг нежданно сук, за который он держался, затрещал, надломился, и Ядрейка полетел вниз.
Упал Ядрейка, хочет встать. Ухватился одной рукой за куст, другой рукой Евану в плечо вцепился, поднялся, на одной ноге стоит, на другую ступить не может: больно — мочи нет терпеть. Застонал Ядрейка, сквозь зубы говорит:
— Ой, я, кажется, ногу сломал.
И опять на снег повалился, стонет.
Как быть? Неужто в сугробе заночевывать? Ведь огонек-то, человечье жилье близко.
Подобрал Еван сук, который вместе с Ядрейкой вниз полетел, — ветви на этом суку широкие, разлапистые, хвоя густая, мягкая, бурая, будто полость настелена, шкура медвежья.
— Вот, — говорит Еван, — сани-волокуши. Ложись, Ядрейка, я тебя повезу.
Помог он ему лечь, а Ядрейка уж вовсе без памяти. Бормочет невесть что, зубами скрипит, ругается.
Еван привязал его кушаком, чтобы Ядрейка не свалился, когда будет метаться, а сам ухватился за сук, поволок сани. Вахрушка идет впереди, раздвигает кусты, выбирает дорогу, где волокуше можно пройти.
Стали деревья редеть, и темное небо над головой видно, и восточная звезда, первая, в нем засветилась.
Стали деревья совсем редкие, кривые, узловатые. Стволы будто водянкой раздуло, изломанные ветви будто руки вздымаются, будто волосы лохмами свисают. Все-то деревья в буграх да в наростях — чудища ночные.
Выплыл полный месяц, стало светло. Да не кис днем под мягким солнечным светом, а все резкое, холодное. И тени чернее, и снег белее. И впереди, в низинке, избушка.
Стоит избушка на высокой кочке, на древесных пнях, будто на куриных лапах, над землей поднята. Сквозь затянутое бычьим пузырем окошко мутный, красный огонек светится.
Поднялся Еван по древесным корням, как по лесенке, стукнул в дверь, позвал:
— Помогите, добрые люди!
Отворилась дверь, на пороге старуха.
Сама высокая, в плечах широкая, рубаха на ней складчатая, на голове шапка высокая из бересты, на шее монисто, да не из монет, а из птичьих черепов. А в руке она держит тяжелую клюку. Стоит молча, смотрит на скоморохов, лицо темное у нее, как ночь, в глазах луна и снег отражаются.
Вдруг бросила она клюку назад через левое плечо, спрыгнула с порога вниз, нагнулась над Ядрейкой, острыми зубами его путы, Еванов кушак, распустила, сильными руками Ядрейку подхватила и внесла его в избу. А за ней и остальные вошли.
В избе жильцов полпым-полно. В углу черная коза бороденкой трясет, у печки черный кот дугой изогнулся, трется об ухват. На насесте черные куры сонные плешей с глаз сдвинули, распушили перья, куриных блох ищут. А со стены смотрит пустыми глазницами лошадиный череп.
Старуха расстелила на полу коровью шкуру, белую с черными пятнами, и положила на нее Ядрейку. Повернулась к печке, плюнула, топнула, кинула в огонь пучок травы. Вспыхнул огонь синим пламенем, густая копоть от него полетела. Старуха повернулась к Евану, спрашивает:
— Как его по имени зовут?
— Ядрей.
Пламя лижет котел синими языками, в котле варево бурлит, старуха мешает его, да не ложкой, не палкой, а берцовой костью. Ходит вокруг котла, скороговоркой бормочет:
Едет перуи в телеге,Золоченые спицы.От спиц искры, от колес гром,Гром, гром.Ударь, гром, в дуб,Расщепи сукНа мелкие щепочки.Ударь, гром, в гору,Расколи каменьНа мелкий щебень.Ударь, гром, в реку,Расплескай водуНа мелкие капельки,Моего Ядрея ногу не тронь!Кости срастутся,Мясо заживет,Кожа затянется.
Тут она зачерпнула из котла кипящее варево, дунула туда, плюнула, отхлебнула, распробовала, причмокнула и полный корец[4] Ядрейке в рот влила.
Ядрейка губами забулькал, руками замахал и затих. А старуха, сорвав со стены бубен, закружилась и запела:
Энь-дрень-дребеденьСел кот на плетень.Кошки-мышки-кочерыжки,Козьи ноги, кочерга.
Старуха крутится, широкая рубаха колоколом вздулась, черные космы змеями взвиваются, монисто-череписто костями бренчит.
У Вахрушки перед глазами крути завертелись — белое, черное, серое, красное, синее, бурое. Больше он ничего не помнил.
Глава десятая СТРЕЛА
Что-то пощекотало Вахрушкину щеку, он проснулся, открыл глаза и увидел, что рядом примостился кот, лапами тянется, мурлыкает.
И с чего это вчера померещилось, будто кот весь черный? На носу к кота белое пятно и брюхо белое, хвост полосатый. Вахрушка почесал коту пузо и огляделся. В избе светло, только не прибрано. Ядрейка лежит уже не на полу, а на широкой скамье, опершись о стол локтем, хлебает из чашки молоко. А старуха у печи хлопочет, в печке дрова потрескивают, золотое пламя пляшет, язычками котел лижет, а над котлом сладкий пар стелется. И лицо у старухи не страшное, не черное, а только неумытое, в саже и в копоти.
Вахрушка посмотрел на свои руки, они тоже все грязные. И рубашечка новая, которую девка Дунька петухами вышила, а боярыня ему вчера утром подарила, такая рубашечка серая, будто он ее месяц не снимал.
— Я пойду снежком умоюсь, — сказал Вахрушка. Старуха повернулась, задумчиво ответила:
— А стоит ли? Изба-то курная,[5] в одночасье опять сажей перемажешься.
— Я пойду, — повторил Вахрушка, открыл дверь и прямо с порога прыгнул в снег.
Вслед за ним кот высунул нос, раздул ноздри, стал воздух нюхать. Куры высыпали наружу, распушили перья. И вовсе не черные, а рябенькие.
Вахрушка умылся снегом, расчесал пятерней вихры, загнал кур обратно в избу, кот сам за ними пошел. А в избе уже стол накрыт и завтрак богатый — взвар из сушеных груш и пироги с грибами.
Ядрейка, будто он уже совсем здоровью, стал просить пирог, но старуха не дала, а сказала поучительно:
— Хочешь здоровым быть, до ста лет прожить, всякую еду потребляй вовремя. В марте сладко ешь и пей, в апреле репы не ешь, в мае поросят не ешь. Хочешь, я тебе еще молочка подолью?
После завтрака старуха сунула миску коту вылизать, вздохнула и заговорила:
— Сломанную-то ногу, сколько ни ворожи, в одну ночь не срастить. Придется Ядрею еще пожить у меня. А вы как надумаете? Будете его здесь дождаться или по своему делу дальше пойдете?
На это Еван ответил:
— Нам без Ядрейки никак нельзя. Позволь его здесь дождаться, добрая женщина, уж не знаю, как тебя по имени звать?
— Люди меня кличут Баба-Яга.
— Так позволь нам, Ягуша, остаться у тебя.
— Да оставайтесь, мне что, — сказала Яга. — Небось не обидите меня. Оставайтесь!
— Бабушка Ягуша, у тебя помело есть? — спросил Вахруша.
— А то как же? Есть у меня помело. Известно, говорят, Бабе-Яге без помела и без клюки шагу не ступить. А зачем тебе помело?
— Больно у тебя не прибрано. У меня мамка каждое утро пол подметала, — ответил Вахрушка.
— Поиграй, дитятко, — сказала Яга. — Помети пол, если это тебя потешит. А по мне ни к чему. Куры с козой опять напачкают…
Вот стали они жить-поживать. День живут, другой живут, третий, десятый. Куры яйца несут, коза молоко дает, кот песни поет, мышей ловит, Еван за хворостом в лес ходит, Вахрушка по дому помогает, Ядрейка поправляется. А Баба-Яга иной раз наденет с утра теплую однорядку, поверх берестяной шапки платком укутается, клюкой подопрется и на весь день уйдет.
— Каша-то в печи. Без меня обедайте! — крикнет. Вечером воротится, притащит полную кошелку добра — тут и полотна трубка, и пряжи моток, и еда всякая.
— Мне люди за ворожбу пожертвовали. Я сына старостихина от трясучки излечила. Дунула, плюнула, на шею ему ладанку-пауз повязала, заговор шепнула, беса прокляла — хворь как рукой сняло. Хромого теленка на ноги поставила. Кривой девке-бесприданнице жениха приворожила…
А иной раз Ягуша никуда не уйдет. Сидит целый день, у печки греется, кудель не прядет, холст не ткет, а только про старых богов сказки сказывает:
— Как в былые годы, в прежние времена покидали в городе Киеве богов в Днепр-реку — и Перуна, и Волоса, и Сварога. Стали с той поры князья и бояре людей притеснять и не стало от них зашиты. Ох, да не вздыбил Перун, не вынырнул. Разбило у днепровских порогов Перуна в щепы, серебряная его голова, золотые усы в пучине утонули, на дно канули. Потопили богов в Искоростени и в Чернигове. Во Вручьем городке, в Переяславле, в Любече порубили. В Муроме, в Смоленске сожгли. А живы старые боги, и люди им потаенно поклоняются. От Перуна — гром, от Хорса — небесный огонь, оба они молнии сыновья. Скотий бог Волос скот стережет, богатство дает, бог Сварог железо варит, оружие кует. А бабам в их трудах помогает Мокошь. Боятся бабы Мокоши. Простым глазом она невидимая, телом прозрачная и тонкая, прилетает паутиной по воздуху, а руки у ней длинные, ниже пят. Помогает Мокошь женщинам прясть, а отлучится баба куда, Мокошь сама за нее спрядет. Боятся бабы Мокошь разгневить: она кудель спутает, нить порвет, сколько ни связывай — вся в узлах. Много-премного невидимых богов: боги мглы и боги света, боги облаков и рек и лесов и стрибожьи внуки — боги ветра. Сами невидимы, а людские дела видят. Затеешь недоброе дело — Карну и Желю кличут, смертью покарают, зарыдают по убитому, дева-обида лебедиными крыльями взмахнет, страшным-ужасным голосом заплачет…
