Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
Созерцая пеструю толпу, на обочине дороги у центральных ворот стоял молодой ронин.[7] Множество людей, собравшихся поглазеть на зрелище, теснились рядом с ним по обочине, но было в остром взоре узких глаз незнакомца нечто, отличавшее его от прочих зевак. Ронину было на вид лет двадцать с небольшим. На резко очерченном лице выделялась прямая линия носа. Одет молодой человек был по моде того времени, и казалось, была в нем какая-то особая красота, внутренняя привлекательность. Однако лицо ронина, вопреки его нежному возрасту, отнюдь не отличалось мягкостью, неизменно сохраняя суровое и холодное выражение. Особенно заметна была эта холодность во взоре. Красивые, узкого разреза глаза юноши, созерцавшего праздничное многоцветье, в отличие от глаз окружающих его зевак, не отражали ни малейшего волнения или заинтересованности. Взгляд его казался холодным и неподвижным, как стоячая вода. Лишь иногда этот холодный взгляд, упершись в одну точку, становился тяжелым, роняя бесцветные смутные отблески, словно чешуя рыбы в стылой зимней воде. В такие моменты тонкие, изящной лепки, губы юноши кривились в презрительной улыбке, которая выявляла его сокровенные чувства.
— Эй, не знаешь ли, кто это такой? — торопливо осведомился у собеседника один из двух смахивающих на купцов мужчин, толковавших о чем-то у обочины. Купец помоложе встрепенулся:
— Где? Кто?
— Да вон же! Вон там… Вишь, еще слуга с ним или кто… Важно так держится… — Мужчина постарше мотнул головой, показывая куда-то подбородком, и его молодой напарник повернулся в нужном направлении.
— Нет, не знаю… Уж не дворцовый ли лекарь? — с сомнением промолвил он в ответ.
И в самом деле, человек, о котором шла речь, вполне мог оказаться дворцовым лекарем. Одет он был в дорогое, свободного покроя кимоно, и в его вальяжной осанке было нечто, привлекающее внимание. Рядом с ним стоял еще один мужчина, с виду ученик, облаченный в скромную черную накидку с фамильным гербом.
— Так это же Дэнсукэ, тот, что вырезал палочки для еды!
— Палочки, хаси?[8]
— Да потише ты, не кричи так! Если он услышит, нам несдобровать. Это он раньше палочки строгал, а сейчас, вишь, заделался собачьим лекарем — попробуй скажи только о нем лишнее! Да живи ты хоть на острове за морем, и там до тебя долетит какая-нибудь увесистая подставка для палочек — чтобы не болтал лишнего.
Юный ронин сделал вид, что ничего не слышал, но про себя, должно быть, подумал: «Ага!» Проталкиваясь сквозь толпу, он направился вслед за лекарем к центральным воротам храма. На губах его играла все та же холодная улыбка.
О головокружительной карьере бывшего резчика палочек Дэнсукэ в последнее время судачили всюду, где собиралось больше двух горожан. Говорили все будто бы с долей презрения, а сами в глубине души, должно быть, не могли удержаться от зависти к счастливчику. И впрямь, как тут было не позавидовать, если на свете ни прежде, ни теперь не сыскать было такого ловкача, как Дэнсукэ, чтоб за столь короткое время взлетел на этакую высоту. Оставалось только сожалеть о своей собственной бестолковой жизни.
А началось все с того, что Рюко, настоятель храма Годзи-ин, внушил сию мысль богомольному семейству сёгуна. Ведь сам сёгун Цунаёси[9] родился в год Собаки — оттого-то и принялся он за спасение и охрану собачьего племени поистине с неистовым рвением. Нередко случалось, что за убийство бродячей собаки приговаривали к смертной казни. Обо всех щенках дворовых собак надлежало докладывать в письменном виде подробнейшим образом, вплоть до окраски. В околоточных управах переписали все дома, где содержались собаки, а для того, чтобы собрать в одно место бродячих псов, в Накано подготовили просторные вольеры и понастроили собачих будок, да не простых, а особенных: крыши из добротной дранки, дощатые полы и потолки — настоящие хоромы. Собакам выдавалось специальное кормовое довольствие. Был там и домик для смотрителей из чиновных лиц. Целыми днями бродили по улицам команды служилых, волоча ящики из досок криптомерии, застеленные внутри толстыми матрасами на шелку. Им велено было подбирать всех бродячих собак, сажать в ящик и доставлять прямиком в Накано, а потом снова возвращаться на дежурство. Кормили собак в будках от пуза. На каждого пса полагалось в день по три го отборного риса, на десятерых — по пятьсот моммэ соевой пасты да по пятьсот моммэ[10] вяленой тунцовой строганины. В случае болезни заботу о псе принимали на себя два специально прикомандированных лекаря.
Дэнсукэ прежде жил небогато, промышлял изготовлением палочек-хаси в своей мастерской, что располагалась в третьем квартале Кодзимати, неподалеку от замка. При этом, бывало, подлечивал разными снадобьями окрестных собак, да так, что они живо поправлялись. Слухи о лекарских его успехах дошли до самого сёгуна. И вот несколько лет назад Дэнсукэ был назначен придворным ветеринаром. Ему пожаловали усадьбу с землями, и на осмотр пациентов он отправлялся теперь не иначе, как в роскошном паланкине.
Но вот фигура бывшего резчика палочек Дэнсукэ, именовавшегося ныне звучным именем Бокуан Маруока, скрылась в проеме Больших ворот. Загадочная улыбка исчезла с губ молодого ронина. Шесть раз пробил колокол в храме, возвещая наступление вечера. Юноша молча покинул свой наблюдательный пункт и смешался с толпой.
Обитель Годзи-ин, празднично разукрашенная к очередному посещению сёгуна, в тот вечер едва не стала добычей пламени. Первым заметил огонь некто Сэнкити, известный в городе надзиратель сыскной службы, проживавший на Камакурской набережной. У него было какое-то дело в Кодзимати, и в тот вечер он как раз возвращался пустынной темной улочкой, что шла вдоль замкового рва. Вдруг за глинобитной оградой храма Годзи-ин вспыхнул яркий свет, озарив зеленую листву и блестящие лакированные края храмовых строений, взметнулись языки пламени, раздался треск горящего дерева.
Как ни странно, никто не обратил внимания на огонь. Должно быть, все решили, что во дворе храма зажгли костер. Тут Сэнкити увидел, что на гребне стены появился черный силуэт. Незнакомец ловко спрыгнул вниз. Сэнкити замер на мгновение, а затем, по профессиональной привычке, поспешил спрятаться, припав к земле, чтобы наблюдать за происходящим из укрытия. Он только успел отметить про себя, что у незнакомца за поясом торчат два самурайских меча, как из-за храмовой ограды раздался крик:
— Пожар!
Незнакомец, переведя дух и видя, что погони за ним нет, быстрым шагом пошел прочь. Сэнкити поднялся с земли, споткнувшись и топнув при этом ногой. Самурай, почувствовав неладное, обернулся на звук.
— Простите, сударь, — как ни в чем не бывало обратился к нему Сэнкити, чтобы отвести подозрения, хотя в глубине души ему хотелось завопить что было мочи, — не подскажете ли, как тут лучше пройти в квартал Такадзё?
Незнакомец, должно быть, колебался, не зная, как поступить в подобном случае.
— Такадзё, говоришь? — переспросил он с подозрением и начал обходить Сэнкити справа, но тот уже почуял опасность, видя, как самурай резко развернулся, выхватывая меч из ножен.
Проворно отпрыгнув в сторону, Сэнкити взмахнул рукой, и вылетевшая из нее, словно шелковая нитка из кокона, веревка с грузилом, просвистев над головой самурая, обвилась вокруг его предплечья. «Клац!» — сверкнув в лунном свете, звякнул о камень отклонившийся от своей цели меч. Сэнкити покачнулся от рывка и слегка замешкался, а противник воспользовался его оплошностью и поспешил ретироваться, воскликнув на прощанье:
— Проклятье!
Мечом он перерезал опутавшую запястье веревку, и, швырнув ее на землю, пустился наутек.
Тем временем в храме Годзи-ин уже заливали огонь. Из-за ограды доносились какие-то гулкие удары и слышались взволнованные крики. К счастью, огонь удалось вовремя обнаружить. Как-никак в храмовой сокровищнице хранилось начертанное на доске кистью самого сёгуна Цунаёси название обители «Годзи-ин». На случай пожара или иного стихийного бедствия были предусмотрены меры по спасению сокровища, и сейчас присланный городскими властями отряд в триста человек успел предотвратить бедствие. Огонь добрался только до деревянной веранды, окружавшей храм, так что с ним удалось легко справиться.
Пожар, конечно, никак нельзя было счесть случайностью. Налицо был явный поджог, а попытка поджога храма, куда регулярно наведывается сам сёгун с домочадцами, — дело серьезное. Прикомандированная к храму охрана, нахлестывая коней и освещая себе путь бумажными фонарями, рассыпалась по темным аллеям.
Когда впереди показался мост Манаита, самурай на бегу вложил меч в ножны. Приостановившись на мгновение, он оглянулся, прислушался и услышал во мраке приближающийся топот. «Черт бы тебя побрал!» — с досадой бросил самурай и, прищелкнув языком, снова пустился бежать. Завернув за угол, он толкнул первую попавшуюся калитку. Слегка качнувшись, калитка легко поддалась. Очутившись во дворе, самурай тотчас же прикрыл калитку изнутри.
