Николай Шпанов - Повести об удачах великих неудачников

— Но я теперь сомневаюсь в самой идее. Выкачивать воздух! Разве это не чепуха? Наружный воздух над поршнем, видите ли, должен подождать, пока господин Папен кончит возиться со своим насосом. Конечно, это чепуха! Удалите воздух мгновенно, и поршень устремится вниз. Тут ему не помешают никакие щели. Разве это не задача, достойная ученых: удалить воздух из цилиндра в одно мгновение? Вот вам вопрос, поставленный перед наукой самой жизнью.

Гюйгенс пришел в раздражение:

— Жизнь не может ставить науке задачи! Наука выше жизни!

Папен понимал, что его собеседник неправ, но не находил убедительных возражений.

Раздражение Гюйгенса росло под влиянием упрямства ученика. Папену не хотелось ссориться со своим учителем, и, уверенный в своей правоте, он замолчал и пошел спать. Но, едва уснув, Папен почувствовал, что кто-то трясет его за плечо:

— Эй, эй, поднимайтесь!

Раскрыв глаза, Папен увидел Гюйгенса. По лицу ученого он понял, что случилось нечто необычайное. Да и костюм Гюйгенса был настолько непривычным, что заставил Папена вскочить. Он еще никогда не видел франтоватого голландца в таком виде: на нем не было ничего, кроме короткой рубашки и нарядных ночных туфель с большими серебряными пряжками. Видимо, что-то важное помешало Гюйгенсу одеться, а может быть, наоборот, совсем раздеться, ложась в постель.

Академик потащил Папена в свою комнату. И тут, в спальне ученого, Папен понял причину его странного наряда: по-видимому, перед сном Гюйгенсу пришла в голову какая-то идея, и он решил ее немедленно изобразить. Одна простыня, смятая и исчерченная углем, валялась на полу, другая, тщательно разложенная на столе, тоже была покрыта угольными рисунками. Тут же были наскоро сделаны какие-то вычисления.

Гюйгенс схватил большую подушку в тонкой полотняной наволочке и положил ее себе на колени.

— Смотрите, — сказал он, принимаясь рисовать. — Вот ваш цилиндр. В отличие от прежней машины, днище его будет съемным. В верхней части цилиндра, там, где начинается движение поршня, имеется отверстие, или окно. Вот и все устройство. Как оно действует? Отвинчиваем дно цилиндра, кладем на него порох и ставим на место. Обыкновенным фитилем, как в пушке, воспламеняем порох. Взрыв подбрасывает поршень кверху, и там он задерживается упором. Как только поршень в своем движении дошел до окна, пороховые газы устремляются в это окно. Вскоре внутри цилиндра образуется разрежение по сравнению с наружной атмосферой. Тогда под давлением атмосферы поршень начинает опускаться и закрывает окно. Дальше он движется потому, что на него продолжает давить атмосфера, а внизу, под ним, — разреженное пространство. Благодаря такому устройству мы не только достигаем мгновенного разрежения под поршнем, но еще и подбрасываем его вверх. Как только поршень опустился, произведя нужную нам работу, мы снова отвинчиваем дно цилиндра и закладываем новый пороховой заряд. Как вам нравится такая идея?

Папен был в восторге.

— Вот видите, — воскликнул он, — вы сами пришли на помощь жизни!

— Очень мне нужна ваша жизнь! — снова рассердился Гюйгенс. — Я думал только о пользе науки. Убирайтесь спать!

Но Папен не ложился в эту ночь, да и несколько последующих ночей едва касался подушки. Он с воодушевлением работал над чертежами новой пороховой машины.

И снова наступило горячее время. До поры до времени ученые держали свои начинания в секрете друг от друга. Пусть сначала выяснится с полной очевидностью, что машина будет работать и не окажется таким же мифом, как первое изобретение Папена.

Дени с жаром давал мастерам новые задания. Явились литейщики, кузнецы и механики. Они чесали затылки, выслушивая невероятные заказы. А ученый был неумолим и ни на йоту не желал менять свои требования. Он хотел, чтобы части новой машины были сделаны не только чрезвычайно прочно, но и с точностью, какой еще никто и никогда с мастеров не спрашивал.

Бо́льшую часть дня он сам проводил в мастерских, во все совал нос, всем давал советы, во всякой работе хотел принять участие.

Солнце еще не успевало подняться над высокими крышами Парижа, а Папен уже являлся в литейную или кузницу. Не ожидая прихода хозяина мастерской, он расталкивал спавших вповалку тут же, на дворе, рабочих. И при этом не замечал, что люди, чьими руками воплощалась в жизнь его идея, спят на сырой земле, под открытым небом, прикрываются каким-то тряпьем или рогожей, а вместо подушки подкладывают под голову свои огрубевшие, жесткие ладони.

Нет, Папен и не задумывался над печальным положением рабочих. Его не интересовало, что у большинства из них остались в полуразрушенных деревнях голодные семьи, что их земли, из поколения в поколение поливавшиеся трудовым по́том, отобраны помещиками. Папена не заботило и то, что эти люди, пришедшие в город в поисках заработка, не находили здесь ничего, кроме голода и каторжного труда, и у них не было даже надежд на то, что когда-нибудь они перестанут быть безжалостно эксплуатируемыми рабами.

Члены ремесленных цехов и владельцы мастерских никогда не приняли бы в свое сословие этих «пришлых», не позволили бы им заняться ремеслом, составлявшим привилегию того или иного цеха. И несчастные были обречены на голод, на рабское подчинение своим хозяевам…

Все это не занимало мыслей Папена.

Разбуженные пинками, рабочие поднимались, как поднимаются животные, не успевшие отдохнуть после длинного перехода: сперва на коленки, потом, с усилием, на ноги. Их лица были зелены от постоянного пребывания в литейных и кузницах, щеки ввалились от недоедания, в глубоких морщинах залегли несмываемые следы сажи и металлической пыли. Из глубоких глазниц сверкали воспаленные, недобрые глаза затравленных и обозленных существ. А руки!.. Можно ли было назвать руками эти черные кулаки с ревматическими узлами на суставах, с незалеченными язвами ожогов?..

И вот, созданные каторжным трудом этих рабочих, к изобретателю стали поступать части его аппарата. Вооружившись циркулем и линейкой, он измерял их, сверяя со своими чертежами, и при малейшей неточности, при ничтожном отклонении от заданных размеров безжалостно браковал. Неточность выводила его из себя. Он кричал на хозяев мастерских, грозя пустить их по миру. Хозяева, в свою очередь, ругали мастеров, а мастера, которых хозяева штрафовали за плохую работу, в озлоблении били рабочих.

Еще хуже было, когда доходило до отделки отлитых или выкованных частей. Папен требовал, чтобы части были отделаны с точностью и чистотой ювелирных изделий. Вооружившись лупой, он придирался к малейшей шероховатости. Он рассматривал каждый болтик так, точно это было украшение для королевского камзола, а не часть машины.

В то время мастера еще были уверены, что точности и чистоты отделки требуют только две отрасли: производство украшений для высоких особ и морских приборов. В иных случаях от них не требовалось ни большой точности, ни изящества. Владельцы мастерских считали требования Папена пустыми придирками, капризом ученого. Не в первый раз им приходилось выполнять заказы академии, но еще никогда академики не вводили их в такие убытки и не доставляли столько хлопот.

Выведенные из терпения хозяева мастерских решили пожаловаться Гюйгенсу на его сумасбродного помощника. К их удивлению, голландец, обычно такой сговорчивый и вежливый, немилосердно раскричался. Он пригрозил пожаловаться самому Кольберу, если работы не будут выполнены.

Хозяева ушли ни с чем и, раздосадованные, решили по-своему отделаться от этих невыгодных заказов: они перестали платить рабочим за то время, когда те возились над переделками деталей для Папена.

Папен не знал об этом решении — в эти дни он ненадолго отлучился из Парижа. Не знал он и того, что, говоря с рабочими, хозяева свалили вину за свое беззаконие на него, Папена, который их якобы разорил.

Был прозрачный весенний полдень. Крыши Парижа горели ярким багрянцем. В те далекие дни черепица крыш еще не была закопчена сажей из многочисленных фабричных труб и клубы дыма не скрывали от взоров парижан яркого голубого неба.

На вершине холма Монмартр, находившегося еще за пределами города, сидя в харчевне, у распахнутого окошка, Папен любовался панорамой города. Улицы паутиной разбегались от нескольких узлов, самым крупным из которых был Лувр[9]. Он словно отталкивал своей каменной спиной от Сены северные кварталы, где исстари гнездилась городская беднота.

Папен задумался. Он представлял себе, что́ сейчас делается в одном из этих ремесленных кварталов. На широком дворе шум и суета. Несмотря на свежесть весеннего воздуха, люди покрыты обильным по́том. Их лица прозрачно-желты, глаза лихорадочно возбуждены. Обнаженные до пояса тела покрыты копотью и грязью. Люди склонились над земляной формой, в которую из ковша льется мечущая искры струя расплавленной бронзы. Согнувшись под тяжестью ковшей, они один за другим подходят к форме и льют в нее огненный металл.