Александр Спешилов - Бурлаки

— Четвертак.

— Вот-вот. Ты получишь двадцать пять копеек, а Юшков заработает на тебе трешницу да оштрафует на рубль в свою пользу. Вот она — нажива на рабочем хребту.

Я слушал Кондрякова и сердился на Петра Николаевича, который упорно старался перевести речь на другое.

— Если перед Миколой нет дождей, лето всегда будет дождливое. Мокрое будет лето…

— Я за это самое сколько по Сибири страдал, — продолжал говорить Кондряков, не обращая внимания, на ворчание старика.

— Мокрое, ребятушки, нынче будет лето, мокрое…

— Не бойся, старик, не промокнешь. Эх! Крепко сидят у нас на шее эти мизгири… Ну да поживем — увидим…

В субботу нам выдали жалованье. Я за неделю получил полтинник — Вахромей вычел у меня штрафные. Свой первый, кровный заработок я отнес Петру Николаевичу. Он действительно был «кровным», потому что у меня на ладонях появились кровавые мозоли, из-под ногтей шла кровь.

В воскресенье я проспал до десяти часов, а когда встал, Казаковцев был уже в форме, заставил и меня почиститься.

— Потому — праздник, — наставлял меня старик. — Может, господа придут кататься на лодке. Все чтобы было в порядочке. Может, придут.

Казаковцев подмел все дорожки, вымыл с мылом казенную лодку, на мачту поднял путейский флаг.

Предположения оправдались. Часов в двенадцать явились господа. Первыми прибежали два гимназиста — племянники Желяева, потом пришел сам начальник затона, техник путей сообщения Желяев — полный господин с пушистыми усами — под руку с барыней. За ними горничная несла две пузатые корзины со снедью.

Казаковцев вытянулся перед начальством.

— С праздничком, ваше благородие, Александр Афанасьевич. Доброго здоровья, Софья Васильевна.

— Здравствуй, — пробурчал Желяев. — Готова лодка?

— Готова, ваше благородие, пожалуйте.

Я помог Петру Николаевичу столкнуть лодку в воду. Первой вошла в нее горничная с корзинами, потом сам Желяев.

— Сонечка, давай руку, — повернулся он к жене.

Барыня охала, ахала, но никак не решалась шагнуть через борт.

— Обождите, Софья Васильевна. Я сейчас досочку приволоку, доску.

Я предупредил Казаковцева. Притащил трап. Один его конец мы приспособили на борт лодки, другой положили на кочку. Желяев подал барыне руку. Она встала на трап, оступилась и одной ногой попала в воду.

— Петр! Ты что наделал? Скотина! — закричал Желяев.

Бакенщик бросился с носовым платком к ногам барыни.

— Прости ты меня, старика, матушка Софья Васильевна. Сейчас ножку обсушу. Я…

Старик не договорил. Желяиха злобно пнула его ботинком прямо в лицо. Желяев выпрыгнул из лодки, резко оттолкнув ее от берега. Одно весло упало в воду. Лодка поплыла. Горничная ухватилась за оставшееся весло и неумело стала подгребать к берегу.

Гимназисты хохотали, барыня визжала в истерике. Петр Николаевич стоял, опустив руки, по лицу его текла кровь. Желяев продолжал кричать:

— Ты, старый козел, попомнишь у меня! Выдумал тоже — «доску приволоку».

Через день Петра Николаевича вызвали в город. Обратно он приехал с другим бакенщиком. Погрузил старик свои пожитки в лодку, простился с нами и отправился вниз по Каме, сам не зная куда.

В тот же день новый бакенщик выгнал меня с квартиры. Я перешел к Михаилу Егоровичу Кондрякову в затон, где он жил в своей собственной землянке.

Однажды, вечером над рекой протянули на север запоздавшие журавли.

— Тоже, должно быть, запоздали с ремонтом-то. Поздненько открыли навигацию. Справная птица летит с юга в апреле, а теперича июнь, — пошутил кто-то из рабочих.

— Вот так бы и мне улететь… — мечтала Катя Панина.

— Улетишь. Скоро все улетим, только неизвестно, где сядем, — говорил Андрей Заплатный.

Действительно, работа в сарае подходила к концу. Еще день-другой — и расчет. Уходи куда знаешь.

Уже многих рабочих Юшков уволил за ненадобностью. Одно за другим вышли из затона отремонтированные суда. Осталось последнее — карчеподъемница, которую должны были отбуксировать в Кай, в верховья Камы. Старшина карчеподъемницы Василий Федорович Сорокин не раз говаривал с нами, чтобы мы шли к нему в команду. Но работники знали, что это не лучше сарая Семена Юшкова, и не соглашались. В верховьях и от голода намучишься, и комары до смерти заедят.

В последние вечера почти все оставшиеся в затоне собирались у землянки Михаила Кондрякова. Как-то раз Андрей Заплатный пришел раньше всех, и я осмелился спросить его:

— Дядя Андрей, а почему у тебя такое лицо израненное?

— Как сморчок, моя рожа? Правильно. Только не всегда я такой был; как теперь, друг мой Ховрин. Служил я машинистом на «Ольге». Знаешь, с деревянным корпусом была?

— Маленький был я. Не знаю.

— Ладно, не перебивай, — вдруг обидчиво заявил Заплатный и продолжал уже спокойно: — Кончил я когда-то техническое училище. Всего добился своим умом да горбом сын флотского кочегара. И где я только не служил машинистом и механиком. И на море служил, и на Волге, и на Амур-реке. А потом попал на Каму. Шли в тот год, после японской войны, забастовки. Бурлаки тоже не отставали от мастеровых. У нас на «Ольге» в ту пору команда была дружная… Мы потребовали, чтобы хозяин за погрузку платил нам отдельно. Он отказался. В Перми было дело. Вызвал хозяин грузчиков. А они тоже свои ребята. Мы, говорят, против своих не пойдем. Мы снова к хозяину. А он уперся, как бык в колоду. Мы взяли да и решили уйти в затон. «Отдать носовую! Отдать кормовую! Вперед до полного!..» Шли мы мимо полигона, а тут пушки пробовали. Я на вахте стоял в машинном отделении. Вдруг как ударит. Меня будто кипятком ошпарило. Очнулся в больнице. Вылечили кое-как да в тюрьму посадили. Не бунтуй, значит. С тех пор и рожа у меня на всех чертей похожа, и нога испорчена, и в механики никто не берет. Прозвище мне дали Заплатный. Свою настоящую фамилию я уж забыл давно, а ведь Панин — моя настоящая фамилия. Хотя я и «права» имею, как машинист, а тереблю паклю. Ну, да, кажется, уже и оттеребился, — с усмешкой закончил Заплатный свой рассказ.

— Почему оттеребился? — спросил я.

— От Вахромея слышал: завтра расчет.

— Что делать-то будем?

— Пойдем к Сорокину. Куда сейчас поступишь? Работы в затоне больше нет. Матросов на пароходы в апреле набрали.

На другой день нам объявили о расчете. Деньги выдавал сам подрядчик. Он прикинулся ласковой лисичкой.

— С богом, братцы. Не поминайте лихом Семена Юшкова. Всякое было. На работе и поругивал кое-кого. Сами знаете — спешка. На будущий год милости просим. Хватит работенки, слава богу, у Семена Юшкова.

На артель Юшков выставил ведро водки. Кондряков от вина отказался:

— Мягко стелешь, Семен Кузьмич, да жестко спать.

Юшков сверкнул глазами.

— Вольному — воля… Спасенному — рай.

Василий Федорович Сорокин, крепкий старик лет шестидесяти, с курчавой рыжей бородой, в белой рубахе навыпуск, в жилетке, принимал матросов на свою карчеподъемницу. Меня, как грамотного, Сорокин усадил рядом с собой и заставлял записывать людей в книгу. Сам он внимательно рассматривал паспорта и диктовал:

— Пиши: чуваш Василий Иванович косой. Дальше — Василий Иванович молодой. Записал?

— Записал.

— Записывай: чуваш Василий Иванович седой, Василий Иванович могутной…

За чувашей заступился Кондряков:

— Слышь, старшина, у них в паспортах не так записано. Имена и фамилии у всех разные и настоящие.

— Не твое дело, Кондряков. Захочу и тебя запишу: Мишка черный, а захочу, еще и не так запишу… Записывай, Ховрин: Андрей, по прозванью Заплатный. — Сорокин ощерился на Заплатного. — Только давай, Заплатный, уговоримся: медведей в верхах, уж будь другом, не пугай. Страшная у тебя физиогномия… Записал? Панина Катерина, значит, — наш кок… Да, хороша Маша!..

— Да не ваша! — подбоченясь, отрезала Панина.

— Ой, девка, не гляди, что стар, побереги язычок. Живенько прикусить заставлю… А ты, писарь, запиши-ко давай Сорокина Трофима… Для разводу.

— Кто это Сорокин Трофим? — спросил я.

— Внучек мой.

— А где он?

— Не спорь, а пиши. И дело это не твое. Младенец он еще. Не дорос, поди, до матросов. Ему второй годок пошел, дай бог здоровья. — И старшина истово перекрестился.

К столу подошел незнакомый мне человек в старом кожаном бушлате, с лицом, до глаз заросшим бородою.

— Я к твоей милости, Василий Федорович. Прими ты меня вместе с бабой, ради Христа. Куда она без меня. По чужим людям таскаться ей, что ли? Да и я без нее тоже ни то ни се, сам знаешь, Василий Федорович.

— Не могу, Спиря. Баб держать на казенных судах запрещено. Правил таких нету.

— Она поварихой может. Да постирать там.