Явдат Ильясов - Заклинатель змей
— Ум, — вздохнул шейх Назир. — Он удобен в известных пределах. Мало ума — плохо. Много ума — еще хуже. Хорошо человеку среднего ума, которого ровно столько, сколько надо, чтоб человек был доволен собою и жизнью. У него нет сомнений, и он благоденствует. А мы с тобою… Сейчас мы смотрели с тобою на звезды. Вселенная неизмерима. И что перед нею наша нужда и наше благополучие?
— Лет семи я мечтал стать бродягой.
— И будешь им! Если захочешь…
***
Звезды неслись по кривой в бесконечность и сверкали по-прежнему ярко. Но, поскольку их было все равно не достать, Омар, забыв о звездах, обратился к делам земным, человеческим. К тому его побуждала плоть. Будь хоть трижды умен и учен, от животной сути своей никуда не уйдешь. Если, конечно, ты не худосочный калека.
К четырнадцати годам его будто подменили: раздался в плечах, огрубел, вырос в дылду. Это уже другой Омар. Невыносимо наглый, до жестокости драчливый и даже — глупый. Юнец все чаще заглядывался на соседских девочек и еще пуще — на взрослых женщин, на их животы и бедра. По лицу пошла красная сыпь.
Однажды в знойный полдень, не находя себе места, он забрел в отцову мастерскую. Она состояла из низких тесных помещений, где работали пожилые мужчины, старухи и отдельно — молодые женщины и девушки. Здесь шили палатки, полосатые, белые, черные: хлопчатобумажные — летние, шерстяные — для курдов, арабов, белуджей, цыган и даже шелковые — для знатных людей.
Его угораздило попасть на женскую половину. Работницы разом прикрылись. Лишь Ферузэ, вдова лет двадцати семи, осталась с открытым лицом. Она имела на это право: когда-то, еще девчонкой, Ферузэ носила хозяйского сыночка на руках.
Гранатово-румяная, с дивно густыми бровями вразлет, с черной порослью пуха на верхней губе, она воскликнула с радостным удивлением:
— Омар! Давно ты к нам не заглядывал. Совсем заучился? Смотри, как вырос, как похорошел…
И, смерив мальчишку темно-карими, с желтой искрой, умными глазами, смутилась, встретив его дурной, жаднопристальный и требовательный взгляд, покраснела, опустила голову. Тугие губы ее задрожали, тугая грудь резко всколыхнулась. Должно быть, ей томно было сидеть с утра, скрестив ноги, и ощущать под истрепанным войлоком твердый выступ земляного, в глубоких выбоинах, пола.
Все! Теперь они уже не могли просто так разойтись. Он выжидательно топтался возле нее, между ними сразу возник безмолвный уговор. Руки Ферузэ тряслись. Она укололась большой иглой.
— Городской правитель заказал атласную палатку, — произнесла она тихо, со странной задумчивостью, прислушиваясь к чему-то в себе. — Сегодня утром закончили, — перешла Ферузэ на нежный шепот. И спросила внезапно охрипшим голосом:- Хочешь… посмотреть? Она в чулане.
Рот, искаженный страстью:
— Скорей! Ох, скорей…
Вот так-то. Звезды есть и на земле. Если поискать.
***
— И слава богу, — с усмешкой сказал Ибрахим, когда ему донесли о любовных похождениях Омара. — Он стал мужчиной. С Ферузэ? Не дурак! Это в сто раз лучше, чем с уличной потаскухой.
"Ну и ладно, — решили в мастерской. — Что хорошо хозяину, то хорошо и работникам. Лишь бы наших сестер и дочерей не таскал в чулан".
В шестнадцать лет Омар был уже взрослым мужчиной. К тому же хорошим лекарем, поваром и музыкантом. Астрономия? Знаем ее. Математика? Разбираемся в ней. Восточная философия? Она нам знакома. Ну, и коран, разумеется.
Весьма поэтичен коран. Язык его ритмичен, певуч, но надрывист и навевает тоску, безнадежность. Стихи корана яростны, пугающи. Куда больше по душе Омару стихи Адама поэтов — Рудаки, особенно его золотые четверостишия.
…Ферузэ? Он успел уже побывать у трех-четырех других пылких женщин, охочих до свежих юношей. Когда. им удавалось его упросить, он играл на сазе древние печальные напевы, чем доводил их до слез. Женщине, видно, надо поплакать, чтоб горячей любить.
На плечах Омара долго не заживали следы от их острых зубов. Но на сердце рубцов не оставалось. Он любил Ферузэ. Конечно, по-своему. И был ей по-своему верен. То есть исчезал, непокорный и гордый, казалось бы, навсегда, — и очень скоро возвращался с виноватым видом.
Но однажды ей пришлось внезапно уехать куда-то за город, в селение, на похороны дальней родственницы. Они не успели даже попрощаться, он узнал, что ее нет, от других. Омар, истомившийся, темный, усохший, забрел на третий день в чулан, посмотрел с печалью на голые стены, тюки на полу… и тихо взвыл, вскинув голову, как шакал.
Он понял: больше не сможет жить без Ферузэ и ему никого, кроме нее. we нужно.
Она приехала, тоже не в себе, и с тех пор Омар не покидал свою Ферузэ. Ферузэ была первой. Она была улыбчивой, послушной, всегда готовой ответить на ласку — и сама Неисчерпаемо ласковой.
Беспечна, добра и чиста, безусловно чиста, бескорыстна, она потешалась над ним и собою. Ее забавляла их связь. Обычно вдовы выходят замуж за пожилых порядочных мужчин — или заводят степенных обеспеченных любовников. А тут зеленый юнец, который ни жениться на ней не может, ни помочь ей деньгами.
Но зачем они, деньги? Разве любовь — для желудка? Нет, она для души. Любишь потому, что хочешь любить. И того, кого хочешь. Расчет? Он губит чувство.
— Милый мой! — целовала она его со смехом. — Моя отрада. Мое утешение…
***
Ученики медресе достали где-то сеть и сговорились порыбачить в окрестных ручьях. И заодно устроить пирушку под чинарами. Они уговорили Омара пойти с ними.
Раз-другой, соблазнившись, он уже принимал участие в их развлечениях. Даже пил, но после ходил чуть живой, тихий и белый, как хворый старик. Его нутро вина не выносило. На сей раз, однако, он согласился с легким сердцем. Почему не пойти? Все хорошо — и дома, и в медресе. Здоровье теперь у него безупречное. Парень он рослый, красивый. Каждый новый день приносит новую удачу.
Предвкушая отменную забаву, хрустя на ходу огурцами, свежесть которых придавала зеленую терпкость их сочной болтовне, юнцы веселой гурьбой приближались к городским воротам. В их глазах отражалась ясность молодого летнего неба.
Но у ворот кто-то окликнул Омара:
— Эй, пропащий! — К нему подскочил соседский мальчик. — Где ты бродишь? Беги домой. С твоей матерью плохо.
— Что? — похолодел Омар.
И вновь, как тогда, на Фирузгондской дороге, где погиб Ахмед, — в голове странный шум, и ноги трясутся, и внутри — гнусная дрожь. Он еще позавчера отлучился из дому, и его порывистому воображению представился черный черт, гогочущий над красной лужей в зеленой траве.
— Похоже, рехнулась. Волосы рвет. Лицо исцарапала. Руки искусала, платье разодрала. И все кричит: "Икта".
— Икта? — икнул Омар в замешательстве. Он только что надкусил огурец и так и стоял с вяжущим, точно квасцы, горьким куском во рту:- Откуда?
— Беги домой, там узнаешь.
Прощай, лужайка под чинарами! Омар, сразу осунувшийся, бросил в пыль надкушенный огурец, вьшлюнул то, что было во рту, и поплелся, несчастный, прочь, не сказав приятелям ни слова, даже не кивнув.
И зачем женщины злые обзаводятся детьми? Чтобы всю жизнь измываться над ними — издалека и вблизи, не давать им свободно вздохнуть и шагу спокойно ступить? Не можешь быть матерью — не рожай! Что еще там с нею стряслось? Крикливость, вспыльчивость, сварливость уже давно за нею водились. И не раз она повергала беднягу Омара в гневное изумление своей внезапной, непонятной яростью.
Она ему душу истерзала с первых же лет его жизни. Но волосы рвать, руки себе кусать… Нет, наврал, должно быть, соседский мальчишка, ушедший вместо него на рыбалку. Ужалил, змееныш, — и уполз. Жаль, Омар не дал ему по шее.
***
У ворот их большого двора он увидел толпу соседей. Они злорадно шептались. С его появлением скорбно умолкли. Как на похоронах. Морозная дрожь хлынула от крестца вверх по спине Омара. Сестренка ревела у когото на руках. Год назад у него появилась сестра, и по настоянию Омара ей дали имя Голе-Мохтар. Девочка рванулась к нему. Омар схватил ее, прижал к груди, двинулся, шатаясь, к дому.
— Несчастный! Где пропадал? Видно, и впрямь ты сделался бродягой. — Мать, желтая, растрепанная, в кровоподтеках, в глубоких царапинах на носу и щеках, — будто вот сейчас ее истязала толпа за воротами, — встретила сына темным отрешенным взглядом. — Ступай к отцу, он в мастерской. Дочка, иди ко мне. Иди, детка, не бойся. Ну? Я уже успокоилась…
Двор загажен конским навозом, засыпан клочьями сена. Такого у них никогда не бывало. Хорасанцы — народ чистоплотный. Ибрахим, увидев сына, встал, заковылял навстречу, припал, несмело всхлипывая, к его плечу.
— Отец! Что случилось?
Ибрахим пугливо оглянулся на работников, молча толпившихся под навесом.
— Ох, сын мой! Аллах наказал нас за нашу греховность. Мастерскую… берут в икту.
Омар знает: икта — пожалование, которое то или иное лицо получает от властей за свои заслуги перед ними. Обычно в икту отдают посевную землю, и владелец ее — иктадар взимает с крестьян в свою пользу подать деньгами и продовольствием, которую прежде община вносила в царскую казну. Но в икту передаются также и доходы с разных заведений, торговых и ремесленных: с бань, мельниц, с лавок на базаре, караван-сараев, мастерских и даже — с целых городов и областей. Смотря по заслугам.
