Степан Злобин - Степан Разин
Был слух, что на Дон и на Волгу царь из Москвы послал войско, чтобы чинить над Разиным промысел.
– Неужто наш кагальницкий пошел государевой рати навстречу?! – размышляли оставшиеся в Черкасске сторонники Корнилы Ходнева.
– Погубят донскую казачью вольность. Разгневается на весь Дон государь за продерзость, нагонит к нам воевод! – говорил Корнила Логину Семенову. – Нам бы, Логин, ныне отречься от них, наскоро войско свое собрать, верное государю, да Разину в тыл ударить.
Семенов и Корнила с остатками старой старшины открыли свою войсковую избу, но почти никто из простых казаков не пошел на круг, который они хотели созвать, домовитые тоже страшились, сидели тихо по хуторам.
Корнила послал по Дону лазутчиков вслед за войском Степана. Но с кагальницкой башни ударил предупредительный выстрел. Лазутчиков заставили пристать к берегу, привели к Федьке Каторжному и Дрону.
– Вверх по Дону нет из Черкасска дороги. Идите назад, да так и начальным своим скажите.
– Помилуй, Федор, кому сказать?! Мы по своим делам! – взмолились захваченные казаки.
– И со своими делами вам погодить. Время придет – пущу, а покуда назад плывите.
И в Черкасске не знали, куда пошел Разин и что он собрался делать.
Между тем Степан Тимофеевич отправил все войско мимо Качалинского и Паншина городков опять на тот же знакомый волжский бугор.
Распаленный гневом, заехал он сам в родную станицу и подскакал к куреню Сергея. Молодая красивая баба возле колодца мыла белье.
«Завел себе!» – усмехнулся Степан.
– Где Сергей? – крикнул он молодице.
– Во Царицын зачем-то аль в Паншин, – сказала она.
– А может, в Черкасск? – насмешливо спросил Разин.
– А кто ж его знает! Казак – сам себе и хозяин, – спокойно отозвалась молодица и, словно Разина не было тут, принялась за свое дело.
– Когда же он воротится? – спросил Разин.
– А мне почем знать!
– Как так? Что ты врешь!
– А твоей казачки спросить, когда ты воротишься, – знает она?
– Вот ты дура! – со злостью сказал Степан. – А где кузни у вас?
– У кладбища...
Степан заглянул и на свой двор. Яблони расцвели и стояли в белом уборе. Двор успел порасти свежей травкой. Окна были забиты. Соседний курень, просмоленный, отцовский, дымился: знать, Фролкина Катя топила печку, пекла пироги для встречи Степана...
Степан Тимофеевич направил коня к кладбищу. Здесь стояли четыре Сережкины кузницы. Кузнецы не стучали в них, мехи были сняты с горнов, угли в горнах остыли, но вытоптанная вокруг трава, еще не разметенные ветром кучки золы за кузнями говорили о том, что не прошло и трех дней, как в кузнях работали. Невдалеке от одной из них в траве на солнце блеснул синеватый зуб сошки. Степан тронул его носком сапога.
– Купе-ец! – усмехнулся он, подумав о Сергее.
Он привязал коня к столбу, возле кузни, а сам заглянул под тенистые ветви кладбища.
Невдалеке от входа среди орешника два креста возвышались над двумя рядом лежавшими, заросшими травою могилами.
Степан снял шапку и постоял, не зная, что дальше делать. Посмотрел на тяжелый дубовый крест в изголовье отца.
– Батька, здорово!.. Вот я и воротился, – сказал он.
Но батька не отозвался. Только свистела в кустах за могилой какая-то пташка. И было такое чувство, словно пришел к отцу в гости, да не застал его дома... Степан потоптался на месте, хотел уходить, но, чего-то стыдясь перед самим собою, помял в руках шапку и, повернувшись, взглянул на тоненький, маленький, чуть покосившийся белый березовый крест на могиле матери. Вокруг подножья его завился вьюнок повилики и виднелись в траве два-три колокольчика. Степан вспомнил старушку, с ее любовью к цветам, и сразу вокруг потеплело и ожило, улыбка чуть засветилась в суровых глазах атамана... С отцом надо было поговорить о казачьих делах, покурить табачку, а матери никаких слов не было нужно – одна только ласка... Степан стал на колени перед ее могилой и лбом коснулся земли, словно ей на грудь, как когда-то давно, положил свою голову...
Казалось, вот-вот услышит он вздох матери. Как часто слышал он эти вздохи, когда отец был в походах! Вот-вот прошепчет она молитву или тоненьким голосом начнет созывать цыплят, кидая им горстью кашу, а не то заведет старинную украинскую песню, привезенную с далекой Черниговщины, откуда когда-то Тимош Разя привез свою чернобровую Галю:
Як зрывала дивчинонька
Червони квиточкы,
Як винок вона сплитала
Та у Днипр кидала.
Ой, несить вы, буйни хвыли,
Винок на нызыну,
На нызыни, в Чорним мори,
Згинув казачина.
Вин упав з човна у воду,
Згадав ридну матир,
Вин згадав батька старого
Та батькову хату.
Пид шаблюкою крывою
Згубыв головоньку,
Та спизнывся перед смертю
Згадать дивчиноньку.
Мать пела Стеньке эту песенку тихим, душевным голосом, и грустный напев ее навеки запал в его сердце. Он помнил, как мать баловала его! Вот садит она его на колени, за широкий стол, к миске, большой крашеной ложкой черпает в миске, дует в ложку, а сама приговаривает веселые столетние приговорки о варениках да галушках, о коржах да пампушках...
Степан забылся, приникнув к разогретой солнцем траве на могиле матери, и вдруг услыхал крики и ржанье многих коней. Войско его давно прошло мимо станицы. Что же стряслось? Неужто московская рать? Или, может, Корнила расставил сети...
– Стенько! Стенька! Степан Тимофеич! – услышал он голос Фролки. – Где ты?
Степан вышел с кладбища.
– Что там? – тревожно спросил он.
– Запорожское войско. Боба пришел с казаками.
– А ты как узнал, что я тут?
– Казачка Сережкина видела. Сам-то Сергей от греха из станицы отъехал.
– Ты научил его, что ли?
Фрол усмехнулся.
– А что же, Степан, – душевно сказал он. – Зачем крови меж братьями быть? Сережка тебе не враг. В обиде он – верно, а все же не враг. И сохи не станет более ладить.
– А где кузнецы?
– Кузнецы в Кагальник сошли... Ну, идем... Я тоже, бывает, хожу на могилки. Тишь, птахи поют, – сказал Фрол.
Степан поглядел на него.
– Я не за тем, – сказал он, почему-то вдруг застыдившись, что был на могилах: не захотел равнять себя с братом.
– Я ведаю – ты не за тем, – просто ответил Фролка.
– А за чем?
– За родительским благословеньем... Ить дело затеял какое! Нельзя без того...
– Дурак! – оборвал Степан. – Ну, пойдем.
Фрол с обидой моргнул, но покорно пошел вместе с братом.
За станицей в степи бродили сотни заседланных коней. Боба с Наливайкой и с ближними казаками сидели уже в курене Фролки. Табачный дым валил из окошка, как из трубы. По улицам и над берегом Дона кучками собрались запорожцы. Стоял громкий говор, слышались выкрики, песни.
Степан шел, размахивая руками, широко расставляя ноги. Фролка, чуть приотстав от него, вел под уздцы его коня. У самых ворот Степан повернулся к брату.
– Брось, не серчай. Я ведь так...
– Да уж ладно, чего там! – застенчиво отозвался Фролка. – Иди к столу, тебя ждут. Я коня поставлю...
– Чи здоров, Стенько! – крикнул Боба, поднявшись навстречу Степану. – Четыреста конных привел тебе в допомогу!
Казачье войско шло с Дона на Волгу по Иловле. Неширокая река была переполнена челнами и ладьями. Вдоль берега двигался конный и пеший люд, скрипели телеги с войсковым и личным казацким добришком.
Конные казаки ехали впереди дозорами, расходясь далеко по обоим берегам реки, оберегая все войско от внезапного нападения.
Берега реки сверкали золотыми головками одуванчиков в сочной и яркой весенней зелени. Позади войска везли обоз с солониной, крупой и хлебом, гнали стада овец, оглашавших окрестность оглушительным блеянием.
Трава поднялась уже выше колен. Майское солнце в полдень сильно припекало, и пешие разинцы старались идти в тени, по опушке берегового леса.
Разин вместе с запорожцами нагнал свое войско вблизи самой переволоки челнов. Он опередил растянувшийся караван. Хозяйским взглядом подметив усталость лошадей, атаман указал согнать с телег ленивых пешеходов и подмазать колеса возов. Он посадил на резвых коней кашеваров и отправил их вперед, чтобы на переволоке готовили дневку. Сам проскакал к голове войска, переправился на коне вплавь через реку, объехал конные дозоры.
Слух о том, что батька идет вместе с войском, заставил всех подтянуться.
Войско встречало его приветом. Махали с челнов шапками, шутливо звали к себе:
– Батька! Айда на челне, веселее! Давай погребись, мы пристали!
– Тю вы, косорукие черти! Не атаманская справа лопатой махать! [Лопата – на донском и волжском наречии – весло]
Степан Тимофеевич отшучивался.
