Половецкие войны - Олег Игоревич Яковлев
Сквозь галдящую пёструю толпу с вымола пробрался к рядам добрый знакомец кузнецов – воевода Дмитр Иворович. Не один раз воевода покупал у оружейников булатные шеломы, щиты, кольчужные бармицы, бутурлыки. Медленно побрёл Дмитр вдоль рядов, кивком и мягкой улыбкой отвечая на приветствия; долго разглядывал круглый, обитый медью щит, украшенный изображениями сказочных птиц, с умбоном – солнцем посередине; наконец невзначай столкнулся он лицом к лицу с кряжистым человеком, уже отсчитывающим за меч серебряные монеты.
– Бусыга?! Ужель ты?! – ахнул воевода, разведя руками. – Вот уж не ждал. Какой ветер тя в Переяславль занёс?
– Талька! Слыхал о тебе! Воротился, стало быть, от угров?
– Да, друже. Вот тако порешил. А ты, бают, Ольгу ноне служишь?
Лицо воеводы нахмурилось. Бусыга взял за повод коня, они отошли от прилавков и поднялись на гору к обнесённому стеной Детинцу.
– Вот тако вышло. В Севере[286] ноне, – рассмеялся Бусыга.
– Николи не думал, что ты с сим ворогом будешь. И что тя у его держит? – прямо спросил Дмитр.
Он по-прежнему хмурился и недовольно косился на оживлённого мечника. В голове не укладывалось, как такой честный прямодушный человек, лихой рубака и удалец, мог служить кознодею и изменнику, злобному себялюбцу, способному предавать всех и вся ради власти.
– Сперва мя князь Владимир к Ольгу отослал. Ну, чтоб ведал я всё и передавал ему. А после… Вот уверуешь ли, нет ли… Жаль стало мне князя Ольга. Несчастен он, безрассуден. Не могу, сил нету бросить его, – ответил со вздохом Бусыга. – Все ить его бросили, все предали.
– Я, друже, тебе не судья, – мрачно отозвался Дмитр. – Одно скажу: Ольг – ворог. И совет мой: отъезжай от его. И остерегись. Сей волк не жалости – меча доброго достоин. Города жёг, с погаными дружбу водил, дик в ярости своей был. Сколько русских людей безвинных из-за его котор сгибло!
– Не знаешь ты всего, Талька. – Бусыга слабо улыбнулся. – Лада тамо у мя, в Севере. Уж её ни за что не брошу.
– Тако бы сразу и баил. А то: жалко князя Ольга! – передразнил его Дмитр. – А я вот, друже, оженился, сын растёт.
– Счастливый ты, Талька. Завидую те. И ране всегда завидовал, – вздохнул, тряхнув кудрями, Бусыга. – Ты извини, мне вборзе езжать нать. В Переяславле ненадолго я. Токмо оружье поглядеть вот заехал. Добрые у вас мастера. Ну, бывай. Свидимся ещё, Бог даст.
Он дружески хлопнул воеводу по плечу.
Долго, сокрушённо качая головой, стоял Дмитр у Епископских ворот и смотрел вослед Бусыге, который, вскочив на гнедого жеребца, стрелой умчался вниз по шляху. Лишь пыль клубилась облаком за лихим всадником.
«Буйна у тя головушка, добр молодец! – думал воевода с грустью. – Безоглядчив ты. Скользка твоя дорожка. Чует сердце, до добра она не доведёт».
Глава 57. У Долобского озера
1103 год от Рождества Христова мыслился для Руси благодатным. В феврале, на исходе зимы, одно за другим случились на луне и на солнце затмения. Знаки небесные на сей раз люди истолковывали как добрые, ибо дуги на светилах изогнуты были хребтами вовнутрь.
Но знамения знамениями, а жизнь продолжалась. В начале марта на берег Долобского озера на острове напротив Киева съехались на снем две княжеские дружины – киевская и переяславская.
Днепр и озеро были ещё скованы льдом, мела метель, в воздухе кружили снежные вихри. В летнюю пору мелкое и низменное Долобское озеро зарастало камышом, осокой, здесь устраивались охоты на уток и лебедей, сейчас же царствовала вокруг зима, на недалёком Левобережье белым покрывалом окутались широкие поля, снеговые шапки покрыли кроны деревьев в густом лесу, убегающем в хмурую северную даль.
Воевода Дмитр ехал на снем с заметным волнением. Уговорятся ли князья, состоится ли, наконец, давно намеченный Владимиром Мономахом поход в дальние Половецкие степи?
На душе у воеводы было сумрачно, думалось с грустью: вот уже пятьдесят лет стукнуло ему, вступил он в возраст зрелого мужа, всё больше серебра в голове, борода тоже седая – прямь как у старика. Дмитру не верилось, что так быстро пролетела молодость, что с каждым днём всё настойчивее стучится в двери старость – невесёлая пора жизни.
А ведь, казалось, столь недавно гремели первые его битвы: Сновск, чешские леса, Оржица. Будто только вчера наполняла сердце любовь и тоска по отринувшей его чувства красавице Милане, а в ушах ещё стоит щёлканье нагаек и гортанные крики половцев. Вот как наяву в предутренней дымке возникает Константинополь, в бухте Золотой Рог покачиваются на воде корабли, вот жирное отталкивающее лицо купецкого старосты Акиндина, яйцеобразная голова безносого хитреца Татикия, белозубая улыбка Авраамки, дунайские берега, сеча на Тимише, чёрный глаз и кривая усмешка Коломана.
И всё это в прошлом, всё схлынуло, отлетело в небытие. И люди, с которыми столкнула Дмитра судьба – одни состарились, а другим не довелось дожить до седин.
Теперь вроде мог бы и успокоиться воевода, всё складывалось для него хорошо: не чает в нём души молодая жена-голубица, подрастает сын, князь Владимир милостив к нему, многие деревни и сёла получил он за верную службу. Но нет покоя – кровь закипает в жилах, когда видит он каждое лето и каждую осень пепелища на месте хат, трупы мирных земледельцев, устилающие пыльные шляхи, когда гонится он за уходящим в степь врагом, весь в поту и в пыли, стиснув зубы и ощущая ломоту в спине от многочасовой бешеной скачки. И вспоминается злобная оскаленная рожа Арсланапы – смертного врага-ненавистника, и влечёт, влечёт неудержимо воеводу в степные просторы. Налететь бы, отплатить проклятому злыдню полной мерой, вырвать бы из земли лихие корни набегов!
Дмитру нравился князь Владимир, главное – мыслил он о том же и так же. Вот почему, сидя в шатре по правую от князя руку, с трепетом слушал воевода его мудрые речи, перемежающиеся с яростными, до хрипоты, спорами.
Бояре, в шубах, кожухах, горящих багрянцем кафтанах сидели на мягких кошмах, опасливо и насторожённо переглядываясь. Оба князя, Владимир и Святополк, расположились
