Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева
В людях, одетых в армяки, зипуны, крестьянские шапки, было трудно признать офицеров Великой армии. Они смотрели исподлобья, молча, выжидая. Русский офицер снова оглядел их, развязал башлык и снял его с головы, чтобы им было лучше видно его лицо.
— Мой отец находится в плену во Франции и пишет об участливом отношении к нему. Я всего лишь хочу вернуть долг благодарности соотечественникам людей, сохранивших человечность и уменьшивших тяготы плена для тех, кого они должны были почитать своими врагами. Моя фамилия Керков. В случае каких-либо затруднений или несправедливостей по отношению к вам обращайтесь сразу ко мне.
Он снова надел башлык и вышел.
…Дорогу замело, кругом висело серо-белое марево, из плотных, низко нависших туч валил снег, который ветер швырял в лицо, сдувал с кустов, взвихрял с сугробов. Лошади перешли на шаг; темные фигуры конвойных скрывались за холодной белой кисеей; Буиссон и Джексон легли в санях лицом друг к другу и крепко обнялись. Их покачивало из стороны в сторону, глаза закрылись сами собой. Из глубин сонного сознания пыталась докричаться мысль о том, что так можно замерзнуть насмерть, но вой ветра заглушал ее. Очнулся Буиссон от того, что розвальни остановились, а в лицо задувал ветер. Возница что-то кричал, непонятно к кому обращаясь. Лейтенант приподнялся на локте, огляделся — снег мельтешил на фоне сугробов, взгляду не за что зацепиться. Они сбились с дороги? Джексон сел и тоже озирался. Возница снова крикнул, свистнул кнутом, лошадь дернулась, сделав несколько скачков, — и вдруг сани завалились набок. Не удержавшись, Буиссон съехал в снег, на него упал Джексон, оба покатились кубарем, пока не очутились на дне оврага, отплевываясь от набившегося в рот снега. Буиссон потерял свою шапку, ему в волосы острыми когтями вцепился мороз. Жан-Шарль полез обратно по проделанной ими борозде, нашел шапку, отряхнул, поскорее нахлобучил на голову. Сзади, громко дыша, карабкался Джексон. На четвереньках, скользя и срываясь, они выбрались на то место, откуда упали, но саней там уже не было.
Кричать было бесполезно. Они пошли по следам полозьев, пригибаясь к земле, чтобы не упустить их. Ноги проваливались в снег по колено, идти было тяжело, оба быстро выбились из сил, зато согрелись. За время небольшой передышки следы замело окончательно, пришлось брести наугад, зато снег стал плотнее и не такой глубокий. Воздух тоже посветлел: метель стихала. Сквозь облачную пелену проглянул солнечный диск. Там запад, значит, им в противоположную сторону — на восток.
Мысль о том, что им непременно нужно выйти к какому-нибудь жилью до наступления ночи, подгоняла вперед. Сберегая силы, они шли гуськом, по очереди прокладывая тропу. Буиссон первым наткнулся на безжизненное тело, засыпанное снегом. Потом они нашли другое, и еще, и еще… Одним из замерзших был русский конвойный солдат; французы забрали его ружье и подсумок.
Небо темнело, холод становился ощутимее. В подсумке оказалось несколько черных сухарей, их поделили поровну. Грызя сухарь, Буиссон ругал себя за то, что они не обшарили труп солдата как следует: при нем непременно должна была быть фляжка, какой же русский пойдет зимой в путь без водки! Джексон шел впереди, опираясь на ружье, как на посох. Белая равнина начинала сереть, сливаясь с сумеречным небом; в угасающем свете дня товарищи разглядели рощу, темневшую в отдалении, и направились к ней. Ветер дул им в спину, подталкивая; когда они достигли первых кустов, стало совсем темно. Мохнатые ели отбивались колючими лапами, сосны растопырили острые сучки. Продираясь вглубь, Буиссон с тоской думал о том, что у них нет ни ножа, чтобы нарезать веток и устроить себе постель, ни кресала, чтобы развести костер… В ночной темноте мигнул огонек, похожий на зарево от раскуриваемой трубки. Не сговариваясь, оба устремились туда, не обращая внимания на сухие ветки, обдиравшие лицо и руки.
— Стой! Кто идет?
— Ne tirez pas! Ne tirez pas![50] — закричал Буиссон.
Джексон отбросил в сторону ружье.
У костра, протянув к нему руки, сидели на корточках французские пленные солдаты; другие дожидались своей очереди греться у них за спиной. Буиссон с благодарностью принял из рук у конвойного фляжку, где что-то плескалось на донышке, сделал глоток обжигающего пойла и передал фляжку Джексону. Костер догорел, когда еще не рассвело. Русские солдаты зачерпывали руками снег и терли французам лицо; те кричали и отбивались, но пленные постарше сказали им, чтоб не сопротивлялись: это средство от морозных ожогов. Джексон натерся снегом сам, Буиссон последовал его примеру.
Днем забрели в небольшую деревню, где согрелись горячей похлебкой без соли, из мороженых овощей. Ночь провели в полуспаленной усадьбе, выламывая уцелевшие половицы и сжигая их на костре. Утром следующего дня пришли в большое село, где пленных окружила озлобленная толпа, выкрикивавшая проклятия и грозившая кулаками. Конвойные, сами едва державшиеся на ногах от голода и усталости, с трудом отпихивали самых буйных, даже женщины норовили толкнуть или плюнуть, а мальчишки швырялись снежками и конскими яблоками. Один ражий мужик сбил конвойного с ног ударом в скулу, тогда Джексон вдруг вышел вперед, загородив собой солдата, и жестами показал мужику, что хочет биться с ним на кулаках один на один.
Толпа встала в круг, предвкушая забаву; мужик сбросил шапку и армяк, оставшись в одной рубахе, Джексон сделал то же. Слегка подавшись вперед и выставив кулаки перед лицом, он подстерегал движения соперника, пружинисто переступая из стороны в сторону. Мужик замахнулся и выбросил вперед здоровую лапищу; Джексон быстро пригнулся, удар пришелся мимо цели. Из толпы послышались смешки; мужик рассвирепел и ринулся вперед, бестолково молотя кулаками. Несколько раз он все же попал по своему неуловимому противнику и даже рассек ему бровь, но не вышиб из него дух, как собирался. Джексон же, выбрав удобный момент, когда новый удар в пустоту заставил мужика потерять равновесие, повалил его на землю, уселся сверху и со всего размаха двинул в челюсть. Странным образом, эта победа не озлобила крестьян, а развеселила; Джексона, прикладывавшего
