Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
Рашула его все же заметил. Не все ли равно, с какой целью этот человек пришел сюда, — он один из тех, перед которыми он, так сказать, виноват, если пользоваться словарем некоторых наивных людей. Виноват? Сколько обвинений вывалили на него сегодня! От всего этого Рашуле только смешно. Смешно до такой степени, что ему впору, смеяться и над самим собой. Зачем ему надо было сталкивать лбами Петковича и Пайзла? Из всего этого ничего не получится, натравил Петковича, да только на самого себя! Петкович ушел в здание тюрьмы, может быть, там еще что-нибудь случится. И снова одна надежда пробивается из огромного резервуара его оптимизма, в сущности пока единственная, потому что все остальные варианты под знаком вопроса. Сколько бы он ни пытался всякими придирками помешать Розенкранцу симулировать болезнь, с помощью Пайзла замысел Розенкранца мог бы оказаться успешным. Только что он узнал от Мачека, что крикнул ему Мутавац. Этот пень горбатый хочет жить, а умирать не хочет. Чего стоили все интриги и подвохи, если они только укрепили в нем волю к жизни? Так пусть живет этот горбун! И без этого дело приобрело слишком откровенный характер, надо быть осмотрительней!
Но самое тревожное сомнение, охватившее Рашулу, касалось Зоры. Вполне возможно, что она с каким-нибудь кавалером и деньгами уехала навсегда! И что теперь? У него не окажется денег ни для того, чтобы купить свободу, ни для того, чтобы пользоваться ее благами. «Черная Лепоглава — это конец всего и вся, черное пепелище жизни», — словно в безумном бреду пробормотал Рашула. В этом мучительном состоянии он нетерпеливо ждал Бурмута и ясно себе представлял, как злорадствовали бы все эти люди вокруг, если бы с ним это случилось. Мрачные предчувствия всколыхнули в нем животную ненависть ко всем. Зачем их щадить, к черту осмотрительность!
Мутавац, весь погруженный в свое несчастье, злорадствовал бы меньше других. Ясно одно — этот горбун несказанно осложнил его положение перед судом, а тут еще без денег можно остаться. Рашула вспомнил, что дал себе слово завершить свой план против Мутавца и без Петковича. Он только что отказывался от этого, но сейчас опять впал в неистовство, решив не уступать, несмотря ни на что не отступать. Желание Мутавца жить может быть только желанием, которое высказано в отчаянии. Он отнимет у него это желание, хотя действовать надо более осторожно! В этом неистовстве Рашулы была какая-то бесшабашность. Он чувствует, что его непомерному нетерпению необходим выход. Клокочущий в нем смертельный яд давно бы отравил его самого, если бы он не изливался на окружающих.
Вот так, посвистывая сквозь зубы, приглядывался он исподлобья к Мутавцу и ко всем, кто сидел вместе с ним в углу двора. Потом подошел поближе.
Мачек заспорил с Ликотичем, убеждая его, что королева не стояла на белом поле, потом засмеялся и спросил, какие поля тот искал на груди короля сумасшедших Петковича. Да, он видел и слышал, что Ликотич сказал Майдаку. Нет сыпи, ха-ха-ха, испугались, как бы у вас не размягчился мозг! Мачек упрямо твердит свое, не обращая внимания на протесты Ликотича, но тут вмешался Рашула и прекратил спор.
— Не надо, господа, так много говорить о размягчении мозгов. От переживаний, как-то ему удастся прикинуться сумасшедшим, у Розенкранца и впрямь мозги могут размягчиться.
Из язвительных замечаний, щедро рассыпаемых Рашулой, многие уже могли сделать вывод, что Розенкранц, вероятно, в сговоре с Пайзлом действительно замышляет нечто подобное. Сейчас все улыбнулись, все — это Мачек и Ликотич, но ни один не проронил ни слова.
— Fühle mich nicht tangiert! — зашлепал губами Розенкранц. — Sagen Sie liber, warum haben Sie Euere heutige Soiree abgesagt?[81]
— Abgesagt?[82] — вспылил Рашула. Никому он этого не говорил. Как Розенкранц узнал? Ах, от Бурмута, наверное! Но, кажется, он знает и еще кое-что! — Ох, как вы мне все надоели, — зевнул он притворно, — и какой смысл мне с вами рассуждать? Лучше выспаться в своей одиночке, где, по крайней мере, вшей нет.
— Вот вши-то вас не должны бы беспокоить! — несколько разочарованно заметил Ликотич.
— Не должны бы, не будь они такие большие, как все вы, по крайней мере, как вон тот. — И он показал на Мутавца. — Но кроме шуток, господа, вы все слышали, Юришич говорит, что я как будто желаю смерти Мутавцу. Верите вы этому?
— Я верю! — отозвался один Майдак и приподнялся с козел.
— Ну вот, Микадо верит! — хихикнул Рашула. — Микадо спиритист, он все знает!
Майдак не ответил, встал и ушел. Именно сейчас он меньше всего думает о спиритизме. Пришло время подумать о том, что завтра надо непременно составить апелляцию на решение о продаже с молотка его лавки. Желание сугубо земное вернуло его к реальности, к мыслям о том, как он возвратится в свою лавку, за свой прилавок, к ящикам, весам и головам сахара. Жизнь еще могла бы измениться, он бы женился; только как и когда все это произойдет? Сейчас ему взгрустнулось. Подумав, куда задевался Юришич, он пошел его разыскивать. Рашула насмешливо смотрит ему вслед.
— Вот как он верит — тут же в кусты побежал! — рассмеялся он и сел на освободившееся место возле Мутавца. — Ну, а как вы, господа? Например, вы, Мачек?
— Я верю, как и вы!
— Вот это ответ! Ну раз вы так умны, то как по-вашему, что лучше — отправиться в сумасшедший дом, на каторгу или в могилу? Вы, разумеется, завтра улизнете на волю, поэтому вопрос мой вас мало задевает. И все же, что вы думаете?
Мачек оказался в затруднительном положении, но отвечать надо; конечно, считает он, каторга чуть лучше, из нее еще можно выбраться, из сумасшедшего дома редко кто выходит, а из могилы тем более.
— О, можно и из сумасшедшего дома. Да еще вдобавок на воле оказываешься совершенно здоровым! Если не верите, спросите Розенкранца, что он об этом думает.
— Lassen Sie mich in Ruh! — уклонился Розенкранц. — Sonst![83] — И зашагал прочь.
— Sonst?[84]
— Nur a Wort noch, ich geh… — и в самом деле он отошел к воротам. — Ich weiss alles![85]
— Господин Розенкранц! — испугался вдруг Мачек. Ведь он под честное слово сообщил Розенкранцу тайну о желании Рашулы повидаться с женой.
— Так что вы знаете? — поднялся Рашула. При взгляде на Мачека ему стало ясно, что он подслушивал возле комнаты Бурмута и обо всем услышанном доложил Розенкранцу. Если Розенкранц сообщит сейчас начальнику тюрьмы, дело примет весьма нежелательный оборот! — Ein Unsinn![86] — успокоил он Розенкранца и, усевшись, снова повернулся к Мачеку. — Вы, стало быть, больше любите каторгу? Вам ее, пожалуй, не миновать!
— О, каторга может обойтись и без меня! — увильнул от ответа Мачек, ободренный предположением, что он тоже держит Рашулу под шахом. А если потребуется, он может даже пригрозить, что сделает достоянием общественности все его интриги здесь, в тюрьме.
— И я могу с вами за компанию! — оскалился Рашула и пристально посмотрел на Мутавца.
Солнца больше нет во дворе. Оно, очевидно, спустилось за городской окраиной и, вероятно, там, в лощинах, стало похожим на самородок золота, который день, наподобие доброго и запасливого хомяка, закопает в землю, чтобы дню завтрашнему обеспечить питание, жизнь. Здесь, во дворе, потемнели стены, груда дров и решетки на окнах — всё, всё, даже люди. В воздухе словно разлит вздох голода, и двор, и люди как будто жаждут чего-то, очевидно, свободы. Белесая кисея заволокла небо, как иней осенние поля. Это не облака — небо ясное, но пройдет минута-другая, и сумрак, который уже наверняка сгущается далеко на востоке, разольется безмолвно и окутает все своим тюлем, сперва прозрачным, а потом все более густым, поначалу однотонным, позже — расцвеченным звездами.
В этот вечер, на рубеже между днем и ночью, сердце Мутавца бьется чуть слышно, точно контрабандист, который приближается к границе с тоской и сомнением, сможет ли перейти ее. Нет, это даже не тоска, а последние колебания, переходить ли ее вообще или остаться по ту сторону, не расставаться с этим днем и никогда больше не встречаться с ночью. Здесь говорят о какой-то вечеринке, пьянке, о каком-то веселье, а его сердце — это мешочек, наполненный слезами, и в жилах его течет не кровь, теплая и животворная, а что-то соленое и холодное, оно жжет все его тело. Это слезы. Он сказал, крикнул, что хочет жить и не хочет умирать!
Но не обязан ли он, однако, умереть ради Ольги и ребенка? Он принесет ей страдания, но вместо себя он оставляет ей ребенка, ведь невозможно в жизни иметь абсолютно все. Да, убеждает он себя и почти не думает больше об этом, ни о чем не думает. Он превратился в то, чем мы, говорят, все были. В землю. Но из земли только внешняя оболочка, напоминающая форму человека, сидящего в углу, погруженного в думы, оболочка, из которой рвется душа, тоскливо колеблющаяся на границе жизни, как ивовый прут, склонившийся в осеннем безлюдье над желтой глинистой речкой, полноводной или обмелевшей — все равно. Может, только один корешок держит этот прут на берегу, а может быть, он уже выдернут и лежит мертвый, ожидая полноводья, чтобы сорваться с места, куда — неважно, лишь бы унестись с потоком и зарыться в иле на дне. Какого полноводья он ждет? Последнего импульса к последнему шагу туда, куда его влечет величайший гипнотизер — смерть? Теперь он, как пожелтевший лист на засохшем черенке, ждет первого дуновения ветра, чтобы упасть на землю так же тихо, как тихо прожил он свою жизнь. Он оцепенел, нетерпение притаилось в нем; в душу закралась мысль о веревке, которую он утром видел у водопроводной колонки. Да, да, еще тогда: уставившись на конец этой веревки, он увидел и конец своих мук, увидел покой и спасение в смерти. Не надо бояться, так сказал Петкович, но разве сам он не испугался, разве не пал на колени? Он опустился на колени, но тут же поднялся, увидев женщину. Мутавац тоже поднялся бы с колен, но его жена не появилась. Он бы опустился на колени и сейчас, когда ее нет. Перед кем? Перед богом? Картинка с Бистрицкой богоматерью чуть высунулась из кармана, но он ее больше не достает, не видит он в ней больше утешения. Он постоянно чувствует в ногах что-то тяжелое, что-то его толкает встать и уйти отсюда, уйти, уйти. Ножичек у него в кармане, его не отняли, да и веревка еще на прежнем месте, висит на стене, он приметил это совсем недавно, когда прибежал на крик Петковича. Сердце его бьется размеренно и словно повторяет: скоро, скоро. Оно сочится слезами, слезы текут по жилам вместо крови. Но и они как будто заледенели. Холодно ему. Кашляет. Коченеет. Ждет. Ждет чего-то в себе самом.
